Интересно,то что в последнее время со мной происходило, и к чему я в итоге пришла в своих размышлениях, я сегодня прочитала в книге Бегущая с волками. Кларисса Эстес. Вся проблема таких попыток "быть паинькой" в том, что они не разрешают коренного теневого вопроса, и он опять встанет – как цунами, как гигантская приливная волна, и ринется дальше, сметая все на своем пути. Стараясь "быть паинькой", женщина закрывает глаза на все грубое, испорченное или губительное в своем окружении и пытается просто "ужиться с ним". Попытки примириться с таким ненормальным положением еще больше повреждают ее инстинкты, помогающие реагировать на неправильное, несправедливое, замечать его, изменять его, влиять на него. Женщина душевно обкрадывает себя, пытаясь быть хорошей, послушной, сговорчивой, чтобы скрыть сложную душевную или жизненную ситуацию при угрозе внутренней или внешней опасности. Она лишает себя знания, лишает способности действовать. Как и девочка из сказки, которая не ропщет, старается скрыть свой душевный голод, сделать вид, что ее ничто не гложет, современная женщина страдает тем же недугом: она пытается видеть в ненормальном нормальное. Этот недуг поражает все общества. Попытки считать ненормальное нормальным заставляют дух, который в обычном состоянии ринулся бы исправлять положение, погрузиться в скуку, самодовольство и в конце концов, как старая дама, еще и в слепоту. Восприятие ненормального как нормы даже в том случае, когда это явно идет себе в ущерб [18], – вот что происходит при угнетении физической, эмоциональной, творческой, духовной и инстинктивной природы. Женщины сталкиваются с этой проблемой каждый раз, когда их вынуждают заниматься чем-то менее важным, чем защита своей душевной жизни от чуждых проекций – общественных, психических или иных. Но если восстановить инстинкт, он откажется воспринимать потрясения и оскорбления как норму. Если восстановить инстинкт, вернется и целостная дикая природа. Тогда, вместо того чтобы, надев красные башмачки, нестись в пляске по лесу, пока сама жизнь не станет искаженной и бессмысленной, мы сможем вернуться к жизни, сотворенной своими руками, к полностью осмысленной жизни, сможем изготовить себе новые башмачки, пойти своим путем, заговорить собственным голосом.
Дяченко М. и С. Vita nostra - Я расту, как понятие. - Как что? - Я понятие. Не человек. Ты тоже, наверное, понятие. Мы все - структурированные фрагменты информации. И мне это наравится все больше, оказывается. Мне интересно быть понятием. Я расту. Костя смахнул крошки на пол. - О тебе Егор спрашивал. - Кто это? - Это парень с первого курса, с которым ты спала. - И что же он спрашивал обо мне - у тебя? - Не у меня. У Лизы. - В другой раз будет спрашивать - пусть Лиза передаст ему, что я уже не человек. А потому ни с кем не могу спать. Кто видал, чтобы математическая статистика трахалась с первым законом Ньютона?
VITA NOSTRA. Я как будто читала процесс который со мной происходит, становление, вылупление, сопротивление. И как вырваться за ту границу, уже которая наметилась, так хочется, что бы это быстро произошло. Но если слишком сильный рывок куда то, то тогда больше времени требуется на восстановление. Развитие может быть только постепенно. Про слова так это отдельная история, и что молчание это золото, становиться понятно с другой стороны. Для меня это так: вместо того, что бы просто брякнуть, остановиться и свои мысли приобразить в золото. Под каждый процесс есть свое слово, которое полностью его выражает. И каждого человека можно обозначить словом или несколькими. Портрет.
VITA NOSTRA. Какая хорошая книга! Цитата: "Объяснить - значит упростить". Вот где, на мой взгляд, ставится заслонка для словоблудия - пустой, вздорной болтовни, фразерства, краснобайства. Я счастлив! :kol16:
Слепец. К. Бальмонт. Пожалейте, люди добрые, меня Мне уж больше не увидеть блеска дня. Сам себя слепым я сделал, как Эдип, Мудрым будучи, от мудрости погиб. Я смотрел на землю полную цветов, И в земле увидел сонмы мертвецов. Я смотрел на белый месяц без конца, Выпил кровь он, кровь из бледного лица. Я на солнце глянул, солнце разгадал, День казаться мне прекрасным перестал. И увидев тайный облик всех вещей, Страх я принял в глубину своих очей. Пожалейте, люди добрые, меня, Мне уж больше не увидеть блеска дня. Может рок и вас застигнуть слепотой, Пожалейте соблазненного мечтой.
DIMA "Объяснить - значит упростить". по-моему этот тезис ещё Ф.Ницше высказал. А книга действительно хорошая.
дочитала "Калевала". мифы это очень интересно. последняя руна - пятидесятая описывает ( довольно своеобразно!) рождение Христа и уход Вяйнямёйнена. Вырос Марьятты сыночек, Вырос мальчиком прекрасным. Как назвать его, незнали, Рос без имени малютка. Мать звала его цветочком, А чужие звали праздным. Окрестить его хотели, Окропить его водою. Для крещенья прибыл старец, Для моленья Вироканнас. И промолвил старец слово, Сам сказал такие речи: "Бедный мальчик заколдован, Я крестить его не стану, Прежде чем его осмотрят, И осмотрят и одобрят". Кто же мальчика осмотрит, Кто осмотрит и одобрит? Старый верный Вяйнямёйнен, Вековечный прорицатель, Осмотреть его приходит, Осмотреть его, одобрить! Старый верный Вяйнямёйнен Приговор свой изрекает: "Так как сын в болоте найден И от ягоды явился, То он должен быть оставлен На лугу, где много ягод, Или пусть ему в болоте Разобъют головку палкой!" Полумесячный ребёнок, Двухнедельный так промолвил: "О ты, старец безрассудный, Безрассудный старец, слабый, Приговор изрёк ты глупо, Объяснил законы ложно! Ты за большие проступки, За дела глупее этих Отведён в болото не был, Головы ты не лишился, А пожертвовал когда-то Твоей матери дитятей, Чтобы жизнь свою спасти им, Чтоб себя от бед избавить. Отведён тогда ты не был, Да и позже, на болото, А ведь в молодости давней Заставлял девиц топиться В глубине морских потоков, В чёрном иле дна морского". Крестит мальчика тот старец И дитя благословляет: "Карьялы король да будешь, Власти всей её носитель!" Рассердился Вяйнямёйнен, Рассердился, устыдился, Собрался идти оттуда И идёт на берег моря. Распевает громогласно, Там в последний раз запел он: Пеньем медный челн он сделал, В медь окованную лодку. На корме челна уселся, В море выехал оттуда И сказал он при отъзде, Так промолвил на прощанье: "Вот исчезнет это время, Дни пройду и дни настанут, Я опять здесь нужен буду, Ждать, искать меня здесь будут, Чтоб я вновь устроил Сампо, Сделал короб многоструйный, Вновь пустил на небо месяц, Солнцу снова дал свободу: Ведь без месяца и солнца Радость в мире невозможна". Едет старый Вяйнямёйнен, Едет с парусом шуршащим На челне, обитом медью, На богатой медью лодке, Едет он туда, где вместе Сходятся земля и небо. Там пристал с своею лодкой, С челноком остановился. Только кантеле оставил, Суоми чудную усладу, Радость вечную - народу, Своим детям - своё пенье.
Б. Акунин "Нефритовые четки" – Расскажите-ка, Клюев, поподробнее, как вы этакой к-красотой на макушке обзавелись. Когда это произошло? Четвёртого дня? – Обскажу всё как было в полнейшей обстоятельности, – с готовностью откликнулся ушибленный, расправил узкие плечи и, откашлявшись, начал. – Вечерело. В небе ярилась буря, посверкивали молнии, и дождь лил как из ведра. Силантий Михалыч, приняв рапсовые капли от почечуя и пожелав мне благоспасительных сновидений, удалился вкусить заслуженной отрады после многотрудного дня, а я испил малую чашицу чаю и приготовился запирать сей магазин. Вышел на улицу, всю затянутую пеленой дождя…
"Скарпея Баскаковых" – Тюльпанов, вы з-змей боитесь? Вопрос шефа застал Анисия посреди второй чашки чаю, в самое лучшее время, когда все дневные дела уже исполнены, а впереди ещё целый вечер, торопиться решительно некуда, и настроение от этого спокойное, философическое. Разговор за столом шёл совсем о другом – о завтрашнем прибытии в первопрестольную её императорского величества, но внезапному вопросу Анисий не удивился, ибо давно привык к фандоринской манере перескакивать с одного на другое. Удивиться-то не удивился, но наобум отвечать не стал. Вопрос мог быть задан просто так, в метафорическом смысле, а мог и очень даже не просто так. К примеру, однажды Эраст Петрович спросил: «А хотелось бы вам, Тюльпанов, быть ловким и сильным, чтоб любого громилу играючи на обе лопатки класть?» Анисий возьми и брякни не подумавши: «Конечно, хотелось бы!» С тех пор, уже второй год, состоит в учениках у шефова камердинеpa Масы и терпит от зловредного японца несказанные притеснения: бегает в одном исподнем по снегу, разбивает руки о занозистые доски и по получасу стоит вверх ногами, словно австралийский антипод. – Каких змей? – осторожно поинтересовался Анисий. – Которые ползают или бумажных, что по небу летают? – Которые ползают. Бумажных-то что б-бояться? Губернский секретарь подумал ещё немножко и подвоха в вопросе начальства не усмотрел. Конечно, кобру или, скажем, ехидну всякий напугается, но откуда им на Малой Никитской взяться, ехиднам? – Нисколько не боюсь. Эраст Петрович удовлетворённо кивнул. – Вот и отлично. Значит, завтра поедете в Пахринский уезд. Там у них объявилась какая-то невиданная анаконда. Отец благочинный пишет про козни С-Сатаны и жалуется на безбожие земского начальства, а председатель земской управы жалуется, что церковь разжигает страсти и потакает суеверию. Отправляйтесь туда и во всём разберитесь. Посвящать в подробности не стану, чтобы не пересказывать с чужих слов – это только замутняет чистоту восприятия. История настолько нелепая и фантастическая, что, если б не августейший визит, я непременно съездил бы сам. Перед тем как идти домой, собираться в поездку, Анисий посмотрел непонятное слово в энциклопедии. «Анаконда» оказалась огромной змеёй из амазонских болот. Что имел в виду шеф, было неясно. Только любопытство распалил, чёрствый человек. один в один
Иэн Бенкс "Шаги по стеклу" (преамбула, чтобы понятно было- герои попали в "заточение", есть один выход оттуда- дать правильный ответ на вопрос. Возможность "дать ответ" появляется по окончании игры, они постоянно играют в разные игры (бесконечное го, китайская крестословица (для этого им нужно сначала выучить китайский язык) и т.д.). цитата описывает процесс ПЕРЕДАЧИ этого ответа, первое звено цепочки официант) Квисс сейчас не мог вспомнить все подробности, это была длинная история, там говорилось, что официант отправляется в закуток, где полно пчел, и шепчет им ответ, потом пчелы строят некоторое подобие гнезда, которое затем съедает почтовая ворона, после чего она куда-то летит. В этой цепочке также участвовали какие-то нелепые звери, в конечном счете пожиравшие друг друга , потом действие переносилось в некую местность, где были тысячи маленьких озер, куда устремлялись тысячи животных, у них происходило спонтанное самовозгорание, и лед на озерах таял в определенной последовательности, которую распознавал своего рода органический спутник связи и отправлял лазерограмму... а дальше было еще запутаннее. Иными словами система была абсолютно надежной. Заменить собой или каким-либо образом склонить на свою сторону официанта, призванного прошептать ответ не представлялось возможным, ведь те неодушевленные или одушевленные существа, которые явятся, чтобы забрать их из замка, для контроля расспросят грачей и ворон, дабы убедиться , что все без обмана ..
Перечитываю "Город, где умирают тени" Саймона Грина Есть на свете город, куда приходят умирать мечты. Город, где кончаются ночные кошмары и обретает покой надежда. Где все сказки находят конец, все поиски — завершение, а всякая заблудшая душа — дорогу домой. Разбросанные здесь и там по глухим уголкам мира, такие места существовали всегда. Но годы шли, наука крепла, волшебство теряло силу, мир все меньше удивлялся, и потаенные места возникали все реже и все дальше одно от другого. И теперь остался лишь маленький городок Шэдоуз-Фолл, затерявшийся на краю земли и до сих пор не обнаруженный современным миром. Мало дорог ведет к нему и еще меньше — обратно. Ни на одной карте нет Шэдоуз-Фолла. Но случись так, что он вам очень-очень понадобится, — путь к нему вы отыщете. Удивительные вещи найдете вы в Шэдоуз-Фолле. Например, двери, открывающиеся в неизведанное: в земли, которых давно уже нет на свете, и в миры, которым еще предстоит родиться. По разлетающимся от центра улицам разгуливают незнакомые и странные люди и еще более странные существа. И это наряду с теми, кто вам когда-либо был знаком или с кем вы никогда не хотели бы встретиться снова. В этом далеком городе матери и отцы могут отыскать пропавших детей, а повзрослевшие дети — вновь обрести родителей. Здесь можно взять назад грубые слова и вернуть обратно полное сдержанной ярости молчание; здесь лечат старые раны, забыть о которых не удается. В Шэдоуз-Фолле можно найти порицание и прощение, встретить старых друзей и врагов, которые были в детстве, найти любовь и надежду и получить еще один шанс вместо упущенного когда-то. Вот такой это непростой город. Хотя, по большей части, это город, куда люди приходят умирать. И не одни только люди. Шэдоуз-Фолл — это кладбище сверхъестественного, куда приходят умирать человеческие замыслы и свершения, мечты и надежды, легенды и сказки, когда в них перестают верить. То, во что люди верят достаточно глубоко, приобретает некую материальность, а с ней — жизнь, даже если вера потом угасает. Но все это не в реальном мире. И вот бродят надежды, легенды, герои, сказки, прячась в тени домов и глухих закоулков, никому больше не нужные, пока не попадут в Шэдоуз-Фолл. Здесь они наконец переступят порог Двери в Вечность и вычеркнут себя из числа присутствующих в этом мире — теперь уже навсегда. Они могут и остаться в Шэдоуз-Фолле, вновь обретя жизнь, чтобы затем состариться и умереть своей смертью. Идея, по крайней мере, состоит в этом. Действительность же, как правило, куда как сложнее. Город где умирают тени Если, кто захочет почитать бумажный вариант... Могу передать в субботу KV, только просьба, не затерять=)
Микеланджело Буонаротти в переводе Эфроса. 81 Как золотом иль серебром, Покорными огню, ждет наполненья Пустая форма, чтоб творенья Прекрасные, сломав себя, явить, - Так должен я преобразить В себе, любви моей огнем, Плененность безграничной красотою Той, кем безмерно я влеком, Кто стала жизни сердцем и душою. Но слишком узкою стезею Благая донна сходит в глубь мою: Чтоб дать ей свет, - себя я разобью. http://lib.ru/INOOLD/MIKELANDZHELO/efros.txt
Вадим Зеланд "Трансерфинг Реальности" Обращение к Вершителю Однажды, в далеком прошлом, а может в будущем… трудно сказать однозначно, – Вселенная забыла себя. Никто не знает, почему так вышло. Просто, такова сущность вселенных – время от времени они себя забывают. Весьма вероятно, она заснула, а пробудившись, позабыла свое сновидение. Но что было до этого сна – предыдущий сон? А может, Вселенная и была самим сновидением? Так или иначе, сновидение, не помнящее само себя, превратилось в Ничто. А разве может быть иначе? – Кто я? – спросило себя Ничто. – Ты Зеркало… Зеркало… Зеркало… – отозвалось мириадами бликов света Отражение. – А ты кто? – спросило Зеркало. – Я Отражение в тебе. – Откуда ты взялось? – Меня породил твой вопрос. – Но я же ничего вокруг не вижу. И себя не вижу. Как я могу быть Зеркалом? Ведь я Ничто! – Все правильно, – ответило Отражение, – пустота, в сущности, является самым изначальным, бесконечномерным зеркалом, поскольку в пустоте ничто отражается от ничего. – А какое я? – Ты выглядишь никак. – Я большое или маленькое? – Да. – Да что? – И то и другое. Ты такое, каким себя представляешь. Бесконечно большое и бесконечно малое одновременно, поскольку бесконечность и точка – это одно и то же. – Странно. А где я нахожусь? – Теперь, в пространстве вариантов, – ответило Отражение. – Вариантов чего? – Чего угодно. Пространство тоже возникло как следствие твоего вопроса. Вообще, появится все, о чем ты подумаешь. Ведь ты же бесконечномерное Зеркало. На любой твой вопрос найдется бесчисленное множество ответов. – А зачем я есть? – Чтобы быть. – А что я могу? – Все.
Кому интересно про раздвоение личности... Читаю сейчас М. Дегтярев "Карлики". Детектив, фантастика. Личность с раздвоением встречается и у Кинга в серии "Тёмная башня". Прочитала из этого цикла "Стрелок" (находится по ссылке _http://www.fantlab.ru/work424 - в книжных изданиях не нашла), "Извлечение троих", "Бесплодные земли", "Колдун и крисстал", "Волки Кальи". Последние две ("Песнь Сюзанны" и "Тёмная башня") не прочитала ещё, но в общем, серия написана своеобразно, читается легко.
Борис Акунин Приключения Эраста Фандорина: «Азазель», «Турецкий гамбит», «Левиафан», «Смерть Ахиллеса», «Пиковый валет», «Декоратор», «Статский советник», «Коронация или Последний из романов», «Любовница смерти», «Любовник смерти», «Алмазная колесница». Приключения Пелагеи: «Пелагея и белый бульдог», «Пелагея и черный монах», «Пелагея и красный петух». Приключения Николаса Фандорина: «Алтын- толобас»
Ролло Мэй. "Мужество творить". "...Художники - это люди, способные откликаться на новые явления. Как правило они имеют развитое воображение, но одновременно они обладают обостренным чувством формы, что не позволяет им попасть в "катастрофическую ситуацию". Они выполняют функцию исследователей пограничной зоны, опережая других в изучении будущего... Бывало, что я работал сутки напролет, пытаясь выразить какую-то важную мысль. Когда же неожиданно приходило "прозрение" - а это могло случиться в минуты отдыха, когда я просто рубил дрова, - я ощущал чувство удивительной легкости , словно с моих плеч свалился огромный камень, я испытывал чувство радости на более высоком уровне , которое не имело никакого отношения к той работе, которую я выполнял. Причиной такой радости не может быть факт разрешения конкретной проблемы, поскольку обычно это приносит лишь чувство облегчения. Что же является источником этого особенного удовольствия? По - моему, это ощущение удачи, чувство уверенности в том, что именно-так-это-должно-быть. Мы на какое-то мгновение оказались причастны к мифу о сотворении мира, где из беспорядка создается порядок, из хаоса возникает форма, как это было в миг первотворения. Чувство радости связанно именно с нашим участием в этом творении, сколь бы незначительной ни была наша роль. Парадокс в том, что одновременно мы отчетливо понимаем все нашу ограниченность.Мы открываем amor fati, о которой писал Ницше, - любовь к судьбе. И неудивительно, что это приводит нас в состояние экстаза".
KV, заинтриговал образом мужчины - Эраста Фандорина - начала читать. Сейчас вторую книгу читаю "Турецкий гамбит". Первая "Азазель". На самом деле образ интересный, так еще он очень хорошо прописан, через переживания главного героя. Мне очень нравятся моменты, когда он думает одно, но говорит другое. При этом не теряя себя.
Люди, регулярно пользующиеся услугами пассажирской авиации, постепенно теряют страх и чувствуют себя в самолете, как в автобусе. Я тоже одно время ежемесячно летал из Самары в Москву и обратно. За полгода такой жизни можно было и привыкнуть, но только не с моим характером. Я с удивительным постоянством продолжал чувствовать 10 километров пустоты под собой, даже когда не смотрел в иллюминатор. Особенно сильно я чувствовал пустоту в маленьком Ту-134. Прошла моя аэрофобия неожиданным образом после того, как я прочитал несколько книг бывшего летчика гражданской авиации Василия Васильевича Ершова. Привожу здесь несколько цитат из его книги «Откровения ездового пса». *** Слава Богу еще, что я 25 лет пролетал на своем, честно сбереженном здоровье. Ну, а нынче уже в ход пошли и конфеты, и коньячок... Не мы первые... даст Бог, еще лет пять правдами-неправдами полетать, а потом – честно списаться... и умереть. *** Протискиваясь мимо ноги штурмана, опускаю подлокотник, с поклоном забираюсь в свое шаткое ледяное кресло, опускаю его своей тяжестью как надо, гоняю взад-вперед, отклоняю туда-сюда спинку, регулирую ремни, тумблером отодвигаю вперед педали, нет, назад... еще чуть вперед... Вливаюсь, влипаю в свое место, в кабину, врастаю в самолет. Ощущение влитости приходит, и кабина, фюзеляж, крылья и двигатели становятся моими органами. Как после крепкого сна, начинаю прислушиваться к своим болячкам. Так, кресло шатается, и само, и спинка раздолбана; привыкаю. Педали... еще чуть вперед, еще. Нет, подтянуть к себе приборную доску... так, штурвал чуть на себя, снова педали... Конечно, не приборная доска ко мне, а я с креслом к ней подтягиваюсь. Но я так ощущаю. *** Пролетал я в этом экипаже много лет, а -- только штрихи к портретам. А ведь это -- семья. Даже друзья мои многолетние -- по 15 лет дружим -- а я их в глубине знаю, пожалуй, хуже, чем мой экипаж. С другой стороны, я совсем, вообще не знаю круга знакомых и друзей моей ездовой упряжки -- тех, что собираются у моих ребят за праздничным столом, на кого опираются они в трудную минуту; не знаю путем ни жен моих летчиков, ни детей их -- так, по разговорам, вскользь. Ненормально это: должны вроде бы дружить семьями, как это было принято отображать в художественных произведениях при соцреализме... нет -- летаем дружно многие годы, а семьями собрались-то всего раз на какой-то праздник. И бутылку в экипаже... редко-редко. Мы очень хорошо знаем достоинства друг друга, знаем и недостатки. Причем, если бы мы годами не работали вместе, плечо к плечу, спина к спине, а просто свела бы в один круг житейская ситуация -- вряд ли бы сошлись... даже, пожалуй, заведомо невзлюбили бы друг друга. Очень уж, слишком разные мы люди. Но свела в один экипаж работа. Надо было как-то уживаться -- ужились. Каков же должен быть стимул? И вообще, при чем тут стимул, когда во всем мире люди просто сходятся в одну кабину, выполняют свои функции строго по технологии, самолет в результате этого летит, а хозяин регулярно выплачивает за это много долларов. Но мы русские люди. А русскому надо любовь и душу. Часто помогает бутылка. Но в моем экипаже как-то это не прижилось. Видимо, все-таки, объединяет общая любовь к профессии, к Небу. Ну, и мне очень повезло, что все ребята подобрались с высоким чувством ответственности за свое дело и с другим прекрасным чувством: что "я -- могу". Значит, такое оно, наше Дело, что ради него поступаешься мелкими чувствами неприязни к соратнику за его недостатки. Зато как объединило нас общее чувство, что мы -- мастера. *** Ну, будем донашивать аэрофлотские пальто. Сколько их, таких вот стариков, с седой неряшливой шерстью на морщинистой шее, донашивают эти пальто да поддернутые, дудками, синие аэрофлотские штаны... Старого летчика по ним сразу узнаешь в толпе строителей коммунизма. Да еще по такой же сморщенной и вытертой добела летной кожаной куртке на молнии. А на ногах -- старенькие кеды... И запах перегара. И пустые, беспросветно пустые глаза старого орла с подрезанными крыльями... *** Стопроцентная гарантия безопасности полетов будет, если все самолеты по брюхо забетонировать на вечных стоянках. Полет в воздухе -- опасен. И будет опасным всегда, потому что это -- перемещение в стихии, чуждой человеку. И плавание по морю -- опасно. Лучше тогда спрячьтесь под одеялом. Или топайте пешком из Москвы, допустим, в Норильск, в январе. Так и там гарантий никто не даст. *** А если промешкаешь, и скорость упадет, и самолет свалится на закритических углах -- тогда уж ничто не спасет. Самолет накренится и войдет в штопор. При этом рули на хвостовом оперении попадают в завихренный поток от расположенных в задней части фюзеляжа двигателей, как бы в аэродинамическую "тень", и куда ни толкай, или тяни, или поворачивай штурвал, как ни давай ногу -- все бесполезно, как будто рулей вообще нет. Если же пилот, испугавшись возможной потери высоты в момент сваливания, попытается эту высоту сохранить, взяв в первую секунду штурвал на себя, то последствия еще хуже: тяжелые двигатели на хвосте только помогут машине перейти в плоский штопор с высоко задранным носом. И тогда уж -- до земли кружиться. *** Я не думаю об ответственности за сто шестьдесят четыре человека, которые доверили мне свои жизни. Нет, я об этом уже подумал, и не раз... когда хоронил своих безвременно погибших товарищей. А сейчас я думаю о том, как лучше, рациональнее, красивее сотворить свой Полет. Не самолет летит -- я лечу. Мои товарищи по кабине -- это тоже я. Мои бортпроводники и пассажиры за спиной -- это тоже я. Все, что заключено в блестящую дюралевую оболочку -- это я, живой организм, состоящий из крыльев, двигателей, керосина, людей. Я умею летать. Я несусь на десятикилометровой высоте со скоростью пули; я вешу девяносто тонн и решаю сейчас задачу, как безопасно пройти фронт. За этим фронтом через полторы тысячи километров стоит еще один, а на подлете к аэродрому назначения ждет еще фронт. У меня такая работа: летать через грозовые фронты и уметь их перехитрить. Это дело привычное. *** Я люблю летать. И не могу допустить мысли, что угроблю свой Полет. Я пришел в Небо по зову сердца, зная, что работа в нем -- опасная. Сам пришел. Страх преодолел. Научился. Я -- небожитель, не такой, как вы, земные люди. Поэтому, приноравливаясь, как пройти через фронт, я думаю не о том, что кто-то что-то не так поймет, если сдрейфлю и вернусь... ага, с полдороги... И не думаю о том, что преодолеть фронт -- подвиг. Я думаю об опасности. Но мне страшно не упасть, а -- не справиться. Страшно показать свою несостоятельность в моем Небе, не суметь извернуться и обойти опасность. *** Второй пилот из этого экипажа остался в живых. По его бессвязному рассказу и по косвенным признакам, в основном, и была потом восстановлена картина катастрофы. "Черные ящики" оказались неисправными, записей параметров полета и переговоров экипажа не сохранилось. Они заходили на родной аэродром при сложных, но привычных метеорологических условиях. Северных ребят низкой облачностью не испугать... Уж как они выдерживали параметры полета, где у них были те стрелки, этого никто не узнает. Но траектория захода тяжелого четырехмоторного грузового самолета получилась таким зигзагом, что, вывалившись из низких облаков, они увидели полосу в стороне. В такой ситуации надо уходить на второй круг, потому что положение самолета -- непосадочное. Но тот, кто пилотировал самолет, принял решение сесть во что бы то ни стало и стал энергично доворачивать на полосу. Может быть, в этот момент низкая облачность снова закрыла торец, а может, подошел предел безопасной изворотливости машины -- во всяком случае, стало ясно, что никак не попасть на полосу, а если попасть -- то по диагонали и неизбежно выкатывание. Скорость тем временем падала; экипаж, все внимание которого было сконцентрировано на визуальном маневре доворота на полосу, потерял контроль над стрелками, и самолет вышел на режим сваливания. В процессе разворота до капитана дошло, что сейчас упадут, и был дан взлетный режим... Поздно: самолет свалился на левое крыло на малой высоте, по диагонали, на полосу, с таким креном, что чиркнул законцовкой крыла по бетону. Но двигатели набрали мощность, машина, ударившись колесами о бетон, отскочила, и в четыре руки было реализовано желание пилотов уйти в небо. Этот взлет был, уж точно, последним. Самолет на остатках скорости задрал нос, ушел в облака, потерял скорость еще раз, свалился, теперь уже на правое крыло, и упал в ложбину в полукилометре справа от полосы. Он и сейчас там лежит -- как памятник человеческому непрофессионализму и самоуверенности братьев моих небесных... Я и тогда, и теперь не могу понять: как можно так безрассудно и самоуверенно, так небрежно и бесконтрольно пилотировать в условиях минимума погоды? Спросить бы у оставшегося в живых второго пилота... да он калека. Смерть его пощадила, судьба изувечила. Только ли судьба? Да и ... язык не повернется спросить. Есть вещи, о которых летчик летчика никогда не спросит. *** Один мой коллега лет десять назад вез зайцем старика грузина, взял его в пилотскую кабину. И старик, поглядев на работу летчиков, спросил, а сколько же за это платят? Получив скромный ответ, он не поверил, а потом подумал и произнес: -- Ти должен палучат столко, чтоби нэ думат о дэнгах. Лучше не скажешь. *** Летчик должен есть сытно, от пуза -- я не представляю себе голодающего летчика; у него же на простом вираже с креном 30 градусов может наступить обморок из-за оттока крови -- это кроме шуток. Кто-то назовет это демагогией. Тут нар-род голодает! А мне плевать: на народы, нации, партии, правительства, государства и болтливых вождей. Я в полете -- сам, с экипажем, с пассажирами за спиной. И мы должны быть сыты. Всё. *** Борьба с бросками, сучение режимами, постоянный контроль скоростей и выдерживание директоров в центре прибора сковали мое внимание больше обычного; возникло опасение, что окажусь в плену у стрелок и поддамся иллюзии: как будто это я неподвижно завис в колышущемся пространстве, а вокруг одна мгла, метель и эти стрелки... так у меня бывало еще на Ил-14. Это напоминает состояние хорошего опьянения, когда все плывет вокруг... плывет и кренится, кренится, бесконечно кренится... Э, нет -- ощущение полета терять нельзя! С трудом оторвал взгляд от приборов, опустил голову к коленям и пару раз качнул ею из стороны в сторону. Вернулось ощущение реальности: да, да, это я сам лечу и сам весь трясусь, проваливаясь и вспухая на воздушных волнах, со своими крыльями, хвостом и перепуганной загрузкой в моем животе. Это я сам выворачиваю крылья, стремясь удержаться на курсе и на глиссаде, и плечи ломит уже от напряжения. Я -- птица! Хорошо! Ох-х... уж оч-чень хорошо! *** Знаменитый летчик-испытатель Дэвис пишет, что в сложных условиях посадка должна быть жесткой и надежной. Все в АДП спрашивали, как я сел в таких условиях. А ноги все зудели, мелким таким, противным зудом. Влажное белье долго просыхало на теле, и из-под распахнутого форменного пальто бил в ноздри горячий адреналиновый запах. Дэвис был таки прав. Ну, сел я относительно мягко, может, 1,25, может, 1,3... с третьего раза... А лучше, видимо, один раз, но -- уверенно, пусть и жестко. Но не приучены мы, аристократы-интеллигенты... мало пороли нас. А ведь мастерство предполагает не зацикливание на обязательной мягкости приземления, а умение решить задачу разными, по потребности, путями; вот хоть и так: жестко, но надежно. И нечего мнить о себе... ма-астер... Лицо горело. Дома снял возбуждение парой рюмок коньяка и через пять минут мертво спал. Вечером докладывал супруге, как я сел "в таких условиях". Был разбор ошибок. Ветер все так же завывал за окном: подошел вторичный фронт. Я-то хотел услышать от женщины сочувствие, и чтоб меня пожалели... Однако Надежда Егоровна моя, женщина решительная и твердая в суждениях, хорошо, кстати, умеющая водить машину, только выдала мне ряд замечаний и рекомендаций на будущее. А я же знаю, что она, прислушиваясь утром к свисту и вою ветра, всей душой молилась за меня... но у нас говорить об этом как-то не принято. Вот, ребята, жена пилота. Она не может допустить, чтобы я проявил слабость. *** ... А вот оно, это завтра, -- то, что я пытался разглядеть через дымку грядущих лет тогда, в восемьдесят пятом. Теперь в нем, в этом настоящем, купаетесь вы. Я уже ушел на землю, а те самолеты, на которых летал, все еще возят вас, только за штурвалами сидят летчики иной формации. И, пытаясь анализировать причины, по которым и сейчас продолжают падать самолеты, постарайтесь понять: эти причины пришли оттуда. *** Я отдыхал как-то в ялтинском санатории и жил в одной комнате с запорожским прокатчиком. И все допытывался у него о нюансах прокатного дела -- я всегда интересуюсь технологиями: как ЭТО делается? И роль человека, в особенности. Нет, не смог он описать. Симпатичный человек, добрый, хороший, простой работяга, он не смог проанализировать, разложить по элементам, отделить главное от второстепенного и рассказать заинтересованному слушателю, в чем суть его работы -- тяжелой, настоящей мужской работы по превращению раскаленной стальной полосы в реборду железнодорожной колесной пары. Многословно, часто повторяясь, путаясь в подробностях, беспомощно пытаясь сформулировать понятия, перемежая мусором мата, междометий, подыскивая слова -- тридцатипятилетний мужик так и не смог описать ни работу прокатного цеха, ни собственно, свою непосредственную деятельность у валков. А ведь таких у нас в стране -- миллионы. И они, по разумению своему, считают, что самолет -- это... ну, чуть посложнее автомобиля, а летчик -- почти тот же "водила" автобуса. *** Я был не прав, в самоуверенном неведении полагая, что военному летчику, с его относительно малым налетом, недоступно тонкое искусство мягкой посадки в предельно сложных условиях. Я многого не знал и не знаю, глядя со своей колокольни на моих военных коллег. Я только к старости начинаю понимать, что это такое -- интенсивная подготовка военного летчика. А он... он только что не голодает. И живет вечно на чемоданах. Родина его развалилась, идеалы рухнули, замполиты разбежались... а он Родину все равно защищает -- и будет защищать до последней капли крови. Потому что он -- Офицер. А кто ж ее защитит, если не он.
А вот знаковый эпизод. Здесь между прочим описана идеальная смерть летчика (разумеется, с точки зрения В.В.Ершова). Такова традиция – человек, выбравший свой вариант жизни, выбирает себе и смерть, иначе судьба не сложится. Для викинга идеальная смерть – в бою, для летчика – на пробеге после сложной посадки (надо полагать, второй пилот подхватит торможение и с рулёжкой справится). Василий Васильевич великолепно развил эту тему в другой книжке - «Страх полета». Это готовый триллер, который на фоне многочисленных киношных поделок силен своей правдоподобностью. Но главное, как мне показалось, не желание потрясти читателя, а тема судьбы. *** Итак, в труде своем, в призвании, я уже заелся. То есть: не трясусь, не жду нового, внезапного. Внезапное -- уже пройденный сотни раз этап, разными способами; я ими владею в равной степени хорошо. Я уже не волнуюсь и не готовлю себя к отказу двигателя или к пожару: было всякое. Справлюсь. Как у шестикурсника: зачетка работает на меня. В моей зачетке троек нет, да и четверок не очень много. И я читаю книгу в полете. Рутина. С сочувствием и пониманием вижу, как потеет и пыхтит второй пилот. Пыхти, пыхти. Я тоже пыхтел. А теперь мои летные годы сочтены. Хорошо бы умереть на пробеге после сложной посадки. Но нет, такое счастье летчику не выпадет; скорее, сгнию от рака... если только до него доживу.
