Мадам бессонница, я Вам открою двери... Входите, будем чай пить – ночь длинна... Не церемоньтесь, что Вы в самом деле – Вам будет здесь удобно у окна. В конце концов снимите Вашу шляпу, Вуали тонкой дымчатую сеть. Как верный пёс, протягивая лапу, Я буду долго Вам в глаза смотреть... Ну, что же, милая, давайте разбираться – Вы стали частой гостьей у меня И, если так пойдёт, то может статься, Что я без Вас не проживу и дня... За что меня Вы выбрали, скажите – За вечные терзания души? Мои стихи... Нет, наши, извините, Здесь по ночам рождаются в тиши. Вы первая их видите живыми И мёртвыми, летящими в огонь... Вы первая склоняетесь над ними, Целуя их сминавшую ладонь... Лишь Вам дано и мучиться, и мучить Так сладко, так тоскливо, хоть кричи... И я кричу Вам вслед: «На всякий случай! Для Вас, мадам, – под ковриком ключи...». Михаил Михлин
"Мой последний закат уплыл. Догорел в темноте костёр. Сколько помню, всегда скулил, Что ошейник всю шею стёр. Сколько помню, всегда сидел На короткой стальной цепи, А теперь ни забот, ни дел: Хочешь лай, хочешь крепко спи. Был обласкан, пригрет и сыт, Был любому я гостю рад, А теперь сапогом побит И лишён всех былых наград. Как беднягу Иешуа, Чую, скоро меня распнут. Так зачем эта воля, а? Вот ваш пряник. Верните кнут! Верните мне мой ошейник, Пока не попал в беду. Я в этой толпе – отшельник: Не знаю, куда иду. По шею кругом репейник, Закрывший мою звезду. Верните мне мой ошейник!" Вольный пёс тихо скулил по утру... Андрей Шеремето. (моя редакция)
Горят листки моих сомнений, Изложенных надрывным слогом, Рукой дрожащей от волненья, Пославшей их в последнюю дорогу. Бумага зыбким пеплом станет, Умрет в расплату за терпенье, Потом растает даже память О погребенном в нем творении. Бумага стерпит все стенанья, Ошибок тяжкий груз и глупость, Грехи неопытных признаний. Страшна бумаге только трусость. Солей (моя редакция)
Внезапно в доме отключили свет. Нет света - и заняться тоже нечем... Родители устроили совет. В конце концов нашлись на полке свечи. Огонь пробился слабеньким ростком сквозь толщу ночи, невесом и тонок. И в темноте тягучей и густой вдруг оказалось: в доме есть ребенок. Он, оказалось, был уже давно, и говорил неплохо, и о многом, но как-то было все не до него - "уйди и не мешайся, ради Бога". Но в этот вечер, в хрупкой тишине не смог уткнуться папа в телевизор. И сказочные тени по стене взбегали и гуляли по карнизам. И мама не стояла у плиты, и не велела убирать игрушки. И сказочные феи и коты кружились по дивану и подушкам не разжимая крепких лап и рук, - и в вальсе, и галопом, и вприпрыжку! И мама с папой превратились вдруг в бесхитростных девчонку и мальчишку... Он рассказал им все, и никогда они еще не слышали такого: О том, как бродят пестрые стада по покрывалу зарева ночного, о том, что у соседей есть малыш, который плачет, если сны плохие, о том, что если вслушаться, то с крыш поскачут капли-воины лихие, о том, что вечерами у планет укрыты спинки сумеречной дымкой... А утром... утром снова дали свет. И снова стал ребенок невидимкой. Сима Радченко
Продолговатый и твердый овал, Черного платья раструбы… Юная бабушка! Кто целовал Ваши надменные губы? Руки, которые в залах дворца Вальсы Шопена играли… По сторонам ледяного лица Локоны, в виде спирали. Темный, прямой и взыскательный взгляд. Взгляд, к обороне готовый. Юные женщины так не глядят. Юная бабушка, кто вы? Сколько возможностей вы унесли, И невозможностей — сколько? — В ненасытимую прорву земли, Двадцатилетняя полька! День был невинен, и ветер был свеж. Темные звезды погасли. — Бабушка! — Этот жестокий мятеж В сердце моем — не от вас ли?.. Марина Цветаева
Пусть было так, а не иначе, Я не жалею ни о чем. У всех в судьбе – свои задачи. Спасибо им, кто был плечом. У всех дорог – свои пределы. И вот, внезапно, в суете, Как будто, сердце охладело Ко всем, которые не те. Не те... Почти необъяснимо, Чего в них сердцу не найти. Понятно только то, что с ними Отныне нам не по пути. Порою нужен сбой в системе И шаг на ощупь в темноте. А, иногда, – побыть не с теми, Чтоб, наконец, понять, кто – те. З.Золотова
Натянутость полуулыбки, как отчуждения заслон. Как будто поезд по ошибке был подан не на тот перрон. И вроде те же пассажиры, вагоны те же и багаж, но тот, кто прибыл на «Пальмире»,* совсем чужой – уже не ваш. Мы притворяться не умеем, хотя пытались много лет. Была нелепою затея на этот поезд взять билет. И попытаться возвратиться, нарушив правила игры, в пустые дни, в чужие лица, в забытые антимиры. Но хорошо, что есть возможность – сегодня же в обратный путь. В себя тоску, впустив подкожно, Приму я всласть, приму - и в путь. А утром выйти в чистом поле, рванув умышленно стоп-кран. И убедиться, что в неволе, отдушина – самообман. В. Чирков (моя редакция)
Прежде чем на тракторе разбиться, застрелиться, утонуть в реке, приходил лесник опохмелиться, приносил мне вишни в кулаке. С рюмкой спирта мама выходила, менее красива, чем во сне. Снова уходила, вишню мыла и на блюдце приносила мне. Патронташ повесив в коридоре, привозил отец издалека с камышами синие озера, белые в озерах облака. Потому что все меня любили, дерева молчали до утра. «Девочке медведя подарили», – перед сном читала мне сестра. Мальчику полнеба подарили, сумрак елей, золото берез. На заре гагару подстрелили. И лесник три вишенки принес. Было много утреннего света, с крыши в руки падала вода, это было осенью, а лето я не вспоминаю никогда. Борис Рыжий, 1999г.
Мой чёрный человек в костюме сером. Он был министром, домуправом, офицером. Как злобный клоун, он менял личины И бил под дых внезапно, без причины. Я суеверен был, искал приметы, — Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда… Я даже прорывался в кабинеты И зарекался: «Больше — никогда!» Судачили про дачу и зарплату: Мол, денег прорва, по ночам кую. Я всё отдам, берите без доплаты Трёхкомнатную камеру мою. И лопнула во мне терпенья жила, И я со смертью перешёл на «ты» — Она давно возле меня кружила, Побаивалась только хрипоты. Я от Суда скрываться не намерен, Коль призовут — отвечу на вопрос: Я до секунд всю жизнь свою измерил И худо-бедно, но тащил свой воз. И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, И я немел от боли и бессилья, И лишь шептал: «Спасибо, что живой». Владимир Высоцкий, "Спасибо, что живой" (моя редакция)
Владимир Эльснер "Дракон" Я знаю путь, людьми заклятый, Он кровью храбрых обагрен. Там охраняет змей крылатый — Красавицы глубокий сон. Прошли века и когти-стрелы Сокрыл высокий молочай; Недвижен змей окаменелый. Орлы гнездятся на плечах... Кто ты? Царевич или витязь, Дерзай, царевну разбуди! Но вы и ныне все боитесь Уже не страшного пути.
Я шел по выжженному краю Каких-то сказочных дорог. Я что-то думал, что, не знаю, Но что не думать — я не мог. И полумертвые руины Полузабытых городов Безмолвны были, как картины, Как голос памятных годов. Я вспоминал, я уклонялся, Я изменялся каждый миг, Но ближе-ближе наклонялся Ко мне мой собственный двойник. И утомительно мелькали С полуослепшей высоты, Из тьмы руин, из яркой дали, Неговорящие цветы. Но на крутом внезапном склоне, Среди камней, я понял вновь, Что дышит жизнь в немом затоне, Что есть бессмертная любовь. Константин Бальмонт, Среди камней
1 Голубой саксонский лес Снега битого фарфор. Мир бесцветен, мир белес, точно извести раствор. Ты, в коричневом пальто, я, исчадье распродаж. Ты — никто, и я — никто. Вместе мы — почти пейзаж. 2 Белых склонов тишь да гладь. Стук в долине молотка. Склонность гор к подножью дать может кровли городка. Горный пик, доступный снам, фотопленке, свалке туч. Склонность гор к подножью, к нам, суть изнанка ихних круч. 3 На ночь снятое плато. Трепыханье фитиля. Ты — никто, и я — никто: дыма мертвая петля. В туче прячась, бродит Бог, ноготь месяца грызя. Как пейзажу с места вбок, нам с ума сойти нельзя. 4 Голубой саксонский лес. К взгляду в зеркало и вдаль потерявший интерес глаза серого хрусталь. Горный воздух, чье стекло вздох неведомо о чем разбивает, как ракло, углекислым кирпичом. 5 Мы с тобой — никто, ничто. Эти горы — наших фраз эхо, выросшее в сто, двести, триста тысяч раз. Снизит речь до хрипоты, уподобить не впервой наши ребра и хребты ихней ломаной кривой. 6 Чем объятие плотней, тем пространства сзади — гор, склонов, складок, простыней — больше, времени в укор. Но и маятника шаг вне пространства завести тоже в силах, как большак, дальше мяса на кости. 7 Голубой саксонский лес. Мир зазубрен, ощутив, что материи в обрез. Это — местный лейтмотив. Дальше — только кислород: в тело вхожая кутья через ноздри, через рот. Вкус и цвет — небытия. 8 Чем мы дышим — то мы есть, что мы топчем — в том нам гнить. Данный вид суть, в нашу честь, их отказ соединить. Это — край земли. Конец геологии; предел. Место точно под венец в воздух вытолкнутых тел. 9 В этом смысле мы — чета, в вышних слаженный союз. Ниже — явно ни черта. Я взглянуть туда боюсь. Крепче в локоть мне вцепись, побеждая страстью власть тяготенья — шанса, ввысь заглядевшись, вниз упасть. 10 Голубой саксонский лес. Мир, следящий зорче птиц — Гулливер и Геркулес — за ужимками частиц. Сумма двух распадов, мы можем дать взамен числа абажур без бахромы, стук по комнате мосла. 11 «Тук-тук-тук» стучит нога на ходу в сосновый пол. Горы прячут, как снега, в цвете собственный глагол. Чем хорош отвесный склон, что, раздевшись догола, все же — неодушевлен; то же самое — скала. 12 В этом мире страшных форм наше дело — сторона. Мы для них — подножный корм, многоточье, два зерна. Чья невзрачность, в свой черед, лучше мышцы и костей нас удерживает от двух взаимных пропастей. 13 Голубой саксонский лес. Близость зрения к лицу. Гладь щеки — противовес клеток ихнему концу. Взгляд, прикованный к чертам, освещенным и в тени, — продолженье клеток там, где кончаются они. 14 Не любви, но смысла скул, дуг надбровных, звука «ах» добиваются — сквозь гул крови собственной — в горах. Против них, что я, что ты, оба будучи черны, ихним снегом на черты наших лиц обречены. 15 Нас других не будет! Ни здесь, ни там, где все равны. Оттого-то наши дни в этом месте сочтены. Чем отчетливей в упор профиль, пористость, анфас, тем естественней отбор напрочь времени у нас. 16 Голубой саксонский лес. Грез базальтовых родня. Мир без будущего, без — проще — завтрашнего дня. Мы с тобой никто, ничто. Сумма лиц, мое с твоим, очерк чей и через сто тысяч лет неповторим. 17 Нас других не будет! Ночь, струйка дыма над трубой. Утром нам отсюда прочь, вниз, с закушенной губой. Сумма двух распадов, с двух жизней сдача — я и ты. Миллиарды снежных мух не спасут от нищеты. 18 Нам цена — базарный грош! Козырная двойка треф! Я умру, и ты умрешь. В нас течет одна пся крев. Кто на этот грош, как тать, точит зуб из-за угла? Сон, разжав нас, может дать только решку и орла. 19 Голубой саксонский лес. Наста лунного наждак. Неподвижности прогресс, то есть — ходиков тик-так. Снятой комнаты квадрат. Покрывало из холста. Геометрия утрат, как безумие, проста. 20 То не ангел пролетел, прошептавши: «виноват». То не бдение двух тел. То две лампы в тыщу ватт ночью, мира на краю, раскаляясь добела — жизнь моя на жизнь твою насмотреться не могла. 21 Сохрани на черный день, каждой свойственный судьбе, этих мыслей дребедень обо мне и о себе. Вычесть временное из постоянного нельзя, как обвалом верх и низ перепутать не грозя. Иосиф Бродский, В горах
Я всегда твердил, что судьба — игра. Что зачем нам рыба, раз есть икра. Что готический стиль победит, как школа, как способность торчать, избежав укола. Я сижу у окна. За окном осина. Я любил немногих. Однако — сильно. Я считал, что лес — только часть полена. Что зачем вся дева, раз есть колено. Что, устав от поднятой веком пыли, русский глаз отдохнет на эстонском шпиле. Я сижу у окна. Я помыл посуду. Я был счастлив здесь, и уже не буду. Я писал, что в лампочке — ужас пола. Что любовь, как акт, лишена глагола. Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, вещь обретает не ноль, но Хронос. Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь. Я сказал, что лист разрушает почку. И что семя, упавши в дурную почву, не дает побега; что луг с поляной есть пример рукоблудья, в Природе данный. Я сижу у окна, обхватив колени, в обществе собственной грузной тени. Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть. Не диво, что в награду мне за такие речи своих ног никто не кладет на плечи. Я сижу у окна в темноте; как скорый, море гремит за волнистой шторой. Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем. Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи. 1971 г. Бродский
