В качестве компенсации за долгое отсутствие я решила побаловать вас страничками прозы собственного сочинения. Жанр, правда, весьма странный, но текст читабелен. Хотя и не окончен. Выкладывать буду частями. Читайте и комментируйте, а я буду вам всем безмерно благодарна. Итак, Дом на побережье (часть 1). Время с пяти до шести, с первого колокола до призыва к трапезе, отводилось для утренней молитвы. Это правило неукоснительно выполнялось всеми от Папы в Риме до послушника в глухом монастыре, ибо прописано было в «Кодексе монашеской жизни». Марк Терциус всегда просыпался с первым ударом – сказывалась многолетняя привычка. В это утро, однако, он пробудился раньше, и лежал до колоколов, пытаясь унять вихрь мыслей и образов, захвативший его, и сердцебиение, и предчувствие беды. В узком окошке кельи висел равнодушный дряхлеющий месяц. Ему приснился сон: яркий, медлительный, наполненный смутной угрозой. Раздался глухой голос колокола. Стояла осень, и воздух был горек и тих, как дыхание умирающего. Звуки в нем гасли быстро. Марк поднялся, плеснул в лицо ледяной водой из кувшина. Сел, перебирая старые малахитовые четки. Молитва не шла в голову. Он думал о том, что во сне воскресли времена столь давние, что они почти стерлись из его памяти. То был один из дней его детства. Тогда он казался золотистым и радостным, этот летний день, когда мать вывезла их из скучного города к морю. Сейчас Марк читал его, как книгу, исписанную зловещими и непонятными знаками. Ему тогда было лет шесть или семь, и Лукасу столько же, храни его Господь. Марку припомнился давний спор на богословской кафедре в Альбертине: разные ли души у близнецов или одна, общая. Разные, разные. Мы с Лукасом как два похожих яблока, только одно горькое, другое кислое, усмехнулся Марк. Во сне они бесконечно долго ехали, мимо перелесков, полей, деревушек, и, наконец, когда солнце уже миновало зенит, они подъехали к дому, всю зиму ждавшему их на побережье. Во сне Марк ясно вспомнил этот кирпичный двухэтажный дом, крытый черепицей; ему снилось, как слуги выносят из повозки дорожные кофры, как служанка снимает чехлы с мебели и обметает по углам паутину; как мать стоит в центре этой суматохи и улыбается тонкими губами; как он мог столько лет не помнить о ней? Он видел, как то здесь, то там мелькает голубая рубашка Лукаса, как солнечный свет, процеженный сквозь кроны сосен, плавает на дорожке, вымощенной обкатанными морем булыжниками. И вдруг сразу наступил поздний вечер, и вот уже они втроем ужинают в беседке, и вокруг лампы, висящей над головой, с шелестом пляшут ночные насекомые, и падают на скатерть: то серый бражник, то муха со слюдяными крылышками, то странная мохнатая бабочка. Мертвая голова. И никто не удивляется ей. И вот они уже поднимаются на крыльцо, и Марк проводит рукой по холодным чугунным перилам – он и забыл, что в летнем доме были такие перила, и мать одета почему-то уже в темное платье, и смутно белеет впереди рубашка Лукаса: как, почему они входят в дом без огня? Сзади неожиданно раздается стук копыт, Марк хочет обернуться, вдруг это отец, или Маттеус, или патер Штейне, но мать подталкивает его в спину: иди быстрее. Он так и не разглядел, кто приехал. И вот, спустя время, он стоит один в темном коридоре, и с замиранием сердца слушает скрипы и шорохи потревоженного дома. Наверно, уже глухая ночь. Марк тихо идет по коридору, он видит, как из-под двери материнской спальни пробивается свет. Сейчас он откроет дверь, и мать скажет ему, что все хорошо, что надо спать, потому что завтра они пойдут к морю. Она меня очень любила, подумал Марк Терциус. Любила больше остальных сыновей, просто она очень давно умерла, а я об этом почему-то забыл. Там, во сне, он подходит к комнате матери, но, вместо того, чтобы открыть дверь, заглядывает в замочную скважину. Каждая вещь кажется ему наполненной зловещим смыслом: и накладка замка, покрытая облезающей, как старая кожа, краской, и сама дверь, на которой проступают сквозь лак древесные волокна, и скважина, затянутая изнутри пылью. Но кое-что все же можно сквозь нее разглядеть. Он видит мать, сидящую в старом кресле; на столе перед ней горит оплывшая свеча. Кто-то стоит рядом, но кто – Марк не различает, ему виден лишь темный силуэт. Он понимает только, что это мужчина. Они о чем-то беседуют, тихо, встревоженно. Потом мать указывает на пол, гость склоняется и кончиком блеснувшего в свете свечи ножа поддевает паркетную дощечку. Она отходит, и под ней – Марку видно – прямоугольное углубление, наполненное чернотой. Мать опускается на колени. В руках у нее маленький сверток, внутри которого пульсирует в такт ударам сердца мягкий медовый свет. Мать осторожно опускает сверток в углубление, прилаживает дощечку – темный человек стоит рядом – и произносит заклинание прячущих клады. Заклинание Марк слышит очень ясно от первого до последнего слова, то ли оттого, что он прирожденный маг, то ли оттого, что хорошо знает латынь. Она говорит: - Я, Маргарита фон Альтенберг, закрываю. Откроет лишь родная кровь. Порыв ледяного ветра ударяет ее в лицо, сотрясает комнату, свеча гаснет, и больше Марк не может ничего разглядеть. Последняя его мысль о том, как бы в комнате наверху не проснулся Лукас. За то время, что отпущено на утреннюю молитву, Марк Терциус перебрал в уме этот сон несколько раз. Он пытался пробормотать хотя бы Pater noster, но мысли уходили в сторону, мысли были о детстве, о матери, о себе. В чем смысл этого сна, спрашивал он себя, и единственный ответ, который пришел в голову, ему не нравился. Марк отложил четки, потер виски. Сон – это подсказка, а Марк не любил следовать неизвестно чьим указаниям. Однако оставить сон без внимания он тоже не мог. Старый летний дом расположен совсем недалеко отсюда. Можно съездить туда и обратно за день. Наверно, сейчас он заброшен, ведь они перестали приезжать сюда давно, после смерти матери. А может, кто-то живет в нем и поныне. Монахи должны об этом знать. Вновь зазвучал колокол, и монастырь стал оживать. Слышались шаги, покашливание, тихие голоса. Марк повременил немного и тоже покинул келью. Он уже бывал в монастырях, подобных этому. Обитель святого Адальберта расположена была в глухой местности, и какие дела творились в ее стенах – одному Богу известно. А кроме Бога на этой земле был еще Орден, а у Ордена – чиновники, проверявшие монастыри и крепости, и Марк, в числе прочих своих обязанностей, тоже ездил по обителям с ревизией. Его везде встречали одинаково - с почтительной тихой неприязнью. Он прошел сумрачными коридорами, миновал трапезную со сводчатым потолком, где суетились мрачные монахи, вышел во двор. Чем меньше людей знает о том, что он думает уехать, тем лучше. Не то еще пошлют гроссмейстеру жалобу. Во дворе, залитом серым предрассветным сумраком, послушник-подросток истово орудовал метлой. -Помоги тебе Господь, сын мой, - обратился к нему Марк с обычным приветствием. Парень едва не выронил метлу, покраснел. Однако редко же здесь видят столичных гостей! -Помоги и вам Господь, отец, - ответил юноша. -Как тебя звать? -Филипп. -Подскажи мне, Филипп, есть ли человеческое жилье между монастырем и морем? -Нет, отец мой, - сказал послушник и добавил: -Спросите отца настоятеля, ему лучше знать. -Достаточно и того, что ты знаешь, - задумчиво молвил Марк. Ни к чему было путать сюда старого лиса настоятеля. Парень подобрал метлу, но не мел, а стоял, опустив голову, и нежный румянец на его щеках растекался все больше. Да он совсем ребенок, подумал Марк. Лет четырнадцать-пятнадцать. Самый возраст, когда плоть бунтует против наложенного на нее обета. -Скажи-ка, юноша, как ты попал сюда? -Я пятый сын в семье, - ответил послушник. – Мой отец отдал в монастырь всех сыновей, кроме первого и второго, потому что ему не на что было нас кормить. -Давно ты здесь? -Скоро год. -Скоро постриг? -Да. В этом «Да» было столько горечи, что Марк неожиданно вспомнил собственную юность, и чуть было не нарушил одно из своих правил: никому без надобности не давать совета. Однако сдержался. Помолчал минуту, потом спросил: -Скажи мне, Филипп, кто в вашей обители ухаживает за лошадьми? -Я и брат Христиан. -Оседлай в таком случае мне моего гнедого, и побыстрее. Подросток ринулся исполнять приказание. Марк мысленно вновь перенесся в старый дом. Что же там произошло? Что же за клад такой, что найти его сможет лишь родня по крови? К чему ведет этот сон? Послушник уже выводил из конюшни гнедого Герцога. Все, что нужно, Марк носил при себе: короткий нож на поясе, серебряная фляжка с водой да рукописная книжица Нового Завета. Ни дать ни взять сельский священник, отправившийся с проповедью по селам прихода. Да и одет Марк был как деревенский пастор, которому приходится много ездить верхом: черные штаны, черный же сюртук с глухим воротом и надежные, проверенные временем и болотами, сапоги. И не скажешь, что орденский чиновник высокого ранга, рыцарь из старинного рода Альтенбергов. -Сын мой, - обратился Марк Терциус к послушнику, перехватив Герцога под уздцы. – Если отец настоятель или кто-нибудь еще будет спрашивать обо мне, скажи, что я уехал рано, а куда, не сказал, и с тобой ни о чем не разговаривал. Тебе понятно? -Да, отец, - сказал юноша и вдруг взглянул Марку в лицо, и столько страха было в его глазах, что следователь из Ордена отшатнулся. -Вы ведь собрались к морю, на запад, - сказал парень тихо. – Я прошу вас, не ездите туда. Там смерть. Вы не вернетесь. Лицо его заливала пунцовая краска смущения, но он упрямо смотрел Марку в лицо. -Откуда тебе знать? -Там люди пропадают. У меня старший брат пропал, а потом стал являться по ночам в деревню… В окна стучит, пугает. Сам синий, страшный. Не ездите туда, там нехорошее место, прошу вас! -Боюсь, Господь ведет меня именно туда, - вздохнул Марк Терциус. – А ты, Филипп, послушай моего совета. Пока ты еще не монах, пока ряса к тебе гвоздями не прибита, уходи из монастыря. Ты пока еще – пока! – имеешь такое право. Иди в Пиллау, поступай в ученики к ремесленникам, хоть к сапожнику, хоть к пирожнику, что тебе больше нравится, и живи без греха. Парень вспыхнул до корней волос, и Марк подумал, что попал в точку. -А если отец настоятель начнет кричать и не станет отпускать тебя, так это потому, что он давно не перечитывал «Кодекса». Просто уходи. Поверь, я лучше него знаю каноническое право. А теперь мне нужно ехать. Не забудь, о чем я тебя просил! Ошарашенный Филипп закивал, чуть ли не замахал на прощанье, Герцог прянул вперед, и монастырский двор в минуту скрылся из глаз. А ведь мальчик напуган не на шутку, подумал Марк Терциус. Какие еще сказки ходят в этих местах про приморский лес, который я помню прозрачным, полным зелени и света? Марк ехал наугад. Он рассчитывал на свое чутье и чутье коня, а еще, может быть, им попадется старая дорога, хоть путешествие по ней и небезопасно. Рассветало. Из низин поднимался белесый туман. Солнце еще не тронуло поредевшие кроны кустов. Видно было, что за дорогой, по которой ехал Марк, давно никто не ухаживал, но она не совсем еще заросла, и коню было легко бежать по пружинящей сухой земле. Здесь сохранились посаженные монахами каштаны. Их сухие бронзовые листья устилали путь, шуршали под порывами утреннего ветерка. Марк любил каштаны. Они напоминали ему детство, скамью в саду, где он любил сидеть с книгой. У меня какие-то выборочные воспоминания о детстве, подумал Марк. Я помню каждый каштан возле дома, но четверть века я не помнил про лето у моря и почти не думал о матери. Почему? Ведь она умерла…она умерла… Его внутри словно обожгло ледяным холодом. Герцог замедлил ход, почувствовав испуг хозяина. Да ведь она умерла в то самое лето, в том самом доме, подумал Марк. В тот самый… нет, на следующий день. Или тогда?.. Воспоминание было такое сильное и жуткое, что Марк едва не вскрикнул. А внутри он слышал свой крик – тот самый, который вырвался у семилетнего Марка, когда утром он увидел… Господь милосердный… У Марка Терциуса пересеклось дыхание, когда он вспомнил, что он увидел.
