Вот же он, летний дом! Вон его черепичная крыша с наросшим за долгие годы мхом! Вот толстая береза, знакомая с детства, вот остатки дорожки – между камнями пробилась тонкая лесная трава. Вокруг дома, скрывая стены, разрослись кусты ежевики и барбариса, неожиданно зеленые среди тусклого осеннего леса. Удивившись обилию листвы, Марк нырнул в заросли, затянутые покинутой пауками паутиной. А вот и дом… -Господи помилуй! – вырвалось у него. То, что он увидел, походило на следы недавнего пожара. Или на ведьмин круг. Только оно было гораздо, гораздо опаснее. Никогда раньше ему не приходилось видеть Черной Гнили. Он живо представил себе, как это начиналось: вначале просто проплешина, на которой не росла трава, как раз под сосной, на том месте, куда рухнула несчастная мать. Потом проплешина почернела, стала расползаться, как язва. Тогда-то, наверно, дом и был окончательно заброшен. Черная Гниль разрасталась, поглотила сосну, куст барбариса, какое-то животное – его останки темнели бесформенной, слипшейся кучкой на пепельной земле. Сосна и куст тянулись голыми черными ветвями к небу. Потом настал черед дома. Черная Гниль не успела сожрать дом целиком. Она захватила ту часть, где было крыльцо с узорными чугунными перилами, и крыльцо рассыпалось в прах, перила перекрутились, словно в судороге, а стены почернели, осели, подернулись не то плесенью, не то пеплом. Дверной проем зиял, как отверстая пасть. Ступать внутрь круга обугленной земли нельзя, если хочешь жить и умереть человеком. Марк Терциус полез в окно «здоровой» части дома. Солнце клонилось к закату, и нужно было поторопиться. Ставни-жалюзи он оборвал, даже не прибегая к помощи ножа. Они упали в траву под окном и развалились на несколько кусков, подняв облако белой трухи. Поднять раму тоже было не сложно. Марк зафиксировал ее при помощи сухой ветки. Словно вор, он влез в окно, ступив на каменный цоколь, а потом на подоконник. В доме царила нежилая тишина и сумрак. Слышно было, как потрескивает паркет, как за окном шумят листья. Воздух был спертый, сырой, пахнущий гнильцой. Мебель в чехлах, словно мумии в саванах, стояла по углам. Марк Терциус попал, вероятно, в гостиную на первом этаже. Он плохо помнил расположение комнат, но подумал, что бывшая спальня матери находится, скорее всего, прямо над ним. Марк открыл скрипучую дверь (странно, что комнаты не заперты на замок), выглянул в коридор и вздрогнул. Черная, словно обугленная часть дома была совсем близко. Он видел, как деформировались стены, провис потолок, светильник под потолком спекся в бесформенный кусок. А что хуже всего – там кто-то был. Внутри почерневших помещений заметно было непрерывное легкое движение, как будто там сновало множество невидимых глазу существ. Выйдя, Марк оставил дверь открытой, чтобы дневной свет попадал в коридор. Зрелище было жуткое: косые солнечные лучи освещали оплывшие, словно смола, черные стены. Марк Терциус двинулся вглубь нетронутой части дома. Где-то здесь была запасная лестница. Для Марка годилась сейчас только она, ибо парадная была испоганена Черной Гнилью. Наверху тоже был коридор, тускло освещенный лучами, которые пробивались из-под закрытых дверей. Должно быть, во вчерашнем сне он стоял в этом самом коридоре. В глубине его Марк Терциус видел почернелые стены, выгнутый, кое-где подернутый белесым налетом потолок, - словно труп, который только начал разлагаться. И запах – в сыром тяжелом воздухе распространялся горький запах, который следователь не спутал бы ни с чем – запах смерти. Марк двинулся вперед, чувствуя, как в нем оживают детские воспоминания. Вот комната горничной. Вот - патера Штейне. Старик жил с ними часть лета. А вот их с Лукасом спальня. Марк толкнул дверь, и она, скрипнув, открылась. Он словно вернулся в давние-давние беззаботные времена: вот кровать Лукаса, а вот его. Они даже застелены покрывалами, совсем как тогда. Если открыть комод – Марк был уверен – в уголке среднего ящика найдется жестянка с детскими сокровищами: обкатанный морем кусок коричневого стекла, мутный янтарь, перламутровая ракушка. Он сделал шаг в комнату, но тут словно пелена спала с глаз: комната была давно заброшена. Покрывала усыпаны оспинами черной плесени, на комод, вероятно, попала дождевая вода, потому что крышка его покорежилась, пол был покрыт пылью и дохлыми насекомыми. Марк быстро вышел, притворил дверь. Что за неведомые силы привели его сюда? Кто заставляет его снова возвращаться в прошлое? -Раз уж я здесь, - вслух произнес Марк, и голос его дико прозвучал в заброшенных стенах, - я должен взять то, за чем пришел. От звука его голоса в черной пасти коридора возникло легкое движение. Марк старался не смотреть туда. Он шел вперед, не поднимая глаз. Вот она, словно вышедшая из сна, дверь в спальню матери. На самом краю. Черная Гниль уже тронула косяк. Марк толкнул дверь – она не поддалась. -Лучше уходи, - произнес женский голос. Марк повернул голову: рядом с ним, на изъеденном Черной Гнилью полу, стояла мать. С бледным, но все еще красивым лицом, в голубом платье, том самом, в котором Марк видел ее висящей на сосне. Марк Терциус не ответил. Какой бы демон ни пытался сейчас заговорить с ним, вступать в беседу было смерти подобно. Рыцарь достал нож, всунул тонкое лезвие в замочную скважину. -Знаешь, кто твой отец? – спросил призрак. – Я-то знаю. Марк размеренно ковырял ржавый замок. -Фон Альтенберги всегда были добропорядочными бюргерами. Магов среди них не водилось. У тебя - его кровь. Марк невольно поднял глаза – на изуродованной Гнилью стене висел нетронутый портрет. На нем был изображен худощавый мужчина с седеющей бородкой и черными, пристальными глазами. -Я не зря дала тебе такое имя, - сказал призрак голосом матери. – Оно как вывеска над трактиром, так-то. Вывеска для слепых, потому что только слепец не увидит отметину в твоей крови! Да уж, подумал Марк. Имя Mark вместо латинского Marcus было необычно для здешних мест, а слово mark имело значение «знак», «отличие», «отметина». Уродство. Призрак издал сдавленный всхлип. Лицо его пошло струпьями, кожа посинела, полопалась. Язык вывалился изо рта. Марка передернуло. Он с утроенной энергией принялся терзать замок. -Смерть – это не конец, так-то, – прошамкал призрак. Ему, вероятно, тяжело было ворочать распухшим лиловым языком. – Твой бог был прав, смерть – это только начало. Замок щелкнул, Марк нажал сильнее, и дверь, разбухшая от сырости, медленно отворилась. Комнату наполнял едкий сизый дым и шипение. Марк закашлял, замахал руками, разгоняя смрад. Вскоре обнаружился его источник: Черная Гниль на глазах пожирала спальню матери, и паркет дымился, разлагаясь. Марк бросился вперед. -Марк Терциус фон Альтенберг велит: откройся, закрытое Маргаритой! Паркетная дощечка, к которой уже подползало тление, с треском отскочила, Марк быстро сунул руку в образовавшуюся щель и извлек завернутый в тряпицу предмет. В следующую секунду пол в этом месте обуглился, задымился, и вдруг чернота перестала наступать. Марк стоял посреди спальни, сжимая загадочный сверток. То ли он надышался дыма, то ли слишком велико было напряжение этого дня, но голову, словно пыточным обручем, сдавила боль. Он не мог заставить себя взглянуть на предмет, извлеченный из тайника. Не мог, хоть и предполагал, что это такое. Нет ничего хорошего в том, чтобы стать хранителем такого предмета. Дым рассеялся, но разглядывать изгаженную комнату Марк не стал. Потирая лоб, он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Призрак все еще стоял там. -Была бы ты моя мать, - зло сказал Марк, - ты бы хоть раз назвала меня по имени. Он повернулся и ушел, слыша за спиной неприятный шелест, как от тысяч скребущих крылышками насекомых. Марк выбрался тем же путем, каким попал в дом, спрыгнул на землю и остановился. Оказывается, его ждали. Все лесные жители были здесь: и гномы-бардзуки, и несколько огненно-рыжих лисиц-оборотней; и даже незримое присутствие русалки уловил Марк над поляной, где стоял старый дом. Они молча смотрели на него. -Уходите, - устало сказал Марк Терциус. – Я жив, но я ничего не могу сделать. Ему ответил громкий треск. Он обернулся: мертвая сосна в черном круге словно взорвалась изнутри, и ошметки медленно падали, как поднятый горячим ветром пожара пепел. Воздух вокруг мельтешил и струился. -Уходи, и ты, Человек-С-Отметиной, - сказал старый гном-бардзук, и Марк увидел, что вся лесная нечисть, кроме него, исчезла. -Поторопись, - добавил гном и пропал. Марк, однако же, задержался. Солнце уже клонилось к закату, и он, прислушавшись, уловил принесенный ветром рев моря. Где-то недалеко отсюда песчаный пляж, где Марк любил играть ребенком. Рядом – старый дом, с которым связано столько воспоминаний. Рано или поздно все это исчезнет, но разве можно отдать Черной Гнили кусок собственного детства? Марк огляделся. Кусты и трава вокруг дома были на удивление зеленые, словно увядание не коснулось их. Словно лес, который не мог уйти, все свои силы бросил на борьбу с заразой. Марк Терциус присел перед молодым кустом ежевики, который рос на самой границе черного круга. Несмотря на глубокую осень, на тонких колючих ветках разворачивались светлые, младенчески сморщенные листочки, свешивались хрупкие коробочки бутонов. Маленький куст ежевики боролся со злом из последних сил. Это мужество обреченных тронуло Марка Терциуса чуть не до слез. -Если бы я мог помочь тебе, - сказал он тихо. – Если бы я только мог… Ему вспомнился разговор, бывший давным-давно, в Инстербурге, в один дождливый вечер, когда Марку казалось, что жизнь его не имеет смысла. «-Послушай старого безбожника, юноша. Ты ведь слуга Ордена, ты хранитель этого мира. Послушай. Каждый из нас живет и умирает в одиночестве, и порой оно непереносимо. А твое предназначение – разделять его с теми, кто слаб телом и духом, Маркус… - Марк. -Как хочешь. Будь с теми, кто одинок. Ты можешь дать им надежду на то, что одиночество не бесконечно. Тогда им легче будет нести по жизни свое собственное проклятие». Свое собственное проклятие… Марк нащупал в кармане извлеченный из-под паркета сверток. Марк Терциус поднялся, несколько минут постоял в задумчивости. Розовое закатное солнце освещало обугленную землю и нежный куст ежевики на ее краю. Марк простер над ним руки, ладонями вниз, и заговорил, привычно чеканя фразы: -Властью, данной мне Господом, благословляю тебя на радость и горе, на борьбу и смирение, на жизнь и на смерть… Ему казалось, что слова исходят из самой глубины его сердца. Он умолк и увидел, как на вершине куста развернулся первый робкий цветок. -Аминь. Марк обошел весь черный круг, оставляя на каждом кусте, на каждом деревце, на каждой травяной прогалине свое благословение. Каждое слово забирало у него силы, ибо он черпал их у самого себя. Брать что-то у обреченного леса казалось ему кощунством. Может быть, судьба тысяч людей зависит сейчас от этих кустов и трав. Завершив обход, он еще раз приблизился к старому дому. Что бы ни произошло когда-то в его стенах, было время, когда он был наполнен радостью и детским смехом. Марк положил ладонь на нагретую солнцем стену. Потом, повинуясь внезапному порыву, снял с шеи серебряный крестик – одну из немногих сохранившихся детских вещей - и повесил на ржавую петлю, на которой некогда висели ставни. Дом, на котором такое благословение, будет сопротивляться злу очень долго. Марк прислонился лбом к старым кирпичам, постоял так минуту и ушел не оглядываясь. Должно быть, я сделал все правильно, думал Марк Терциус, выйдя уже в темноте на заброшенное ячменное поле. Иначе Господь не указал бы дороги назад. И в который раз ему на ум пришло, что он, как узник в лабиринте, идет по оставленным кем-то меткам, а кем они оставлены и куда ведут - неизвестно. Герцог все еще ждал его. Конь долго нюхал ободранный в лесных дебрях сюртук, фыркал. Когда Марк Терциус переложил за пазуху сверток, Герцог и вовсе шарахнулся в сторону, но потом смирился и повез своего седока обратно. За годы службы Ордену конь чего только не повидал. В обитель святого Адальберта они вернулись ночью. Монахи перепугались стука в ворота, не хотели открывать – не верили, что вернулся господин посланник Ордена. Думали, призрак. Думали, что я сбежал под шумок, усмехнулся про себя Марк Терциус. В толпе набежавших на стук братьев он отыскал бледное лицо послушника Филиппа, и, отдавая ему поводья, коротко спросил: -Ты все еще здесь? Юноша замялся, и Марк тихо сказал ему: -Уходи завтра же. Впрочем, завтра вы все отсюда уйдете. Филипп перекрестился. Потом был долгий ночной разговор с отцом настоятелем, в душной келье, при отвратительно коптящих свечах. У Марка болела голова, он даже прикрикнул на аббата. Отец настоятель тряс обрюзгшим лицом и никак не хотел понять, за какие грехи господин посланник хочет вывезти весь монастырь. Только когда Марк Терциус пригрозил полной ревизией и гроссмейстером, настоятель мелко и злобно закивал. Холодный туманный рассвет застал Марка в галерее, опоясывающей внутренний двор монастыря. Монахи внизу суетились, как муравьи в разоренном муравейнике: таскали тюки, грузили повозки, вытряхивали на свет Божий припрятанное добро. Отец настоятель, распоряжаясь, сердился, кричал надтреснутым голосом. Послушник Филипп добыл где-то мирскую одежду. Он сидел на пороге конюшни и никак в общей суматохе не участвовал. -Ты все еще здесь? – повторил Марк свой вопрос. -Я вас хотел проводить. Вас и Герцога. Добрый конь. -Добрый, - согласился Марк, разглядывая юношу. Обычный крестьянский парень. Не место ему в монастыре. - Ну что ж, прощай, Филипп. -Прощайте, отец. Доброго вам пути. -Благодарю. И тебе того же. Филипп ушел по дороге, над которой стлался серый осенний туман. Марк Терциус выехал за ним, но сразу же свернул: нужно было предупредить крестьян в Тренке и Медникене. На расторопность отца настоятеля он не надеялся. Герцог шел ходкой рысью по сухой потрескавшейся дороге. Седок его задумался, предчувствуя нелегкий разговор со старостами деревень. Сверток из старого дома лежал в притороченной к седлу сумке. К весне на этой бесплодной земле не останется никого и ничего. Ничего, кроме умирающего леса и моего благословения, думал Марк Терциус. На сердце у него было тяжело. Сколько людей стронутся с места из-за неведомого зла! А он сам? Разве вещь, лежащая в сумке, не доказывает ясно, что Марк миновал еще один мост над рекой и смотрит теперь, как тот полыхает и рушится в пропасть? Нести по жизни собственное проклятие… Марк потер лоб и пробормотал молитву, дающую бодрость после ночного бдения. Кажется, помогло. Вдали уже показались безмятежные дымки над черепичными крышами Тренка.
