Vita Nostra

Тема в разделе "КНИГИ", создана пользователем Irina, 12 мар 2009.

  1. Irina

    Irina Авторы

    Цитаты из книги:

    За цепочкой неровно подстриженных кустов начиналась улица, ведущая к морю. «Улица, Ведущая к Морю» — так Сашка и решила ее про себя называть. Таблички с подлинным названием улицы, простым и невзрачным, ничего не значили. Бывает ведь, что прекрасным вещам дают дурацкие названия — и наоборот...

    В начале февраля случилась оттепель, а потом — за одну ночь — все опять подморозило. Сашка вышла на пробежку, полностью исполнила ритуал и, возвращаясь домой, у самого подъезда поскользнулась, упала и сломала руку.
    Сидела, терпя боль, пока не проснулась мама. Увидев Сашкино предплечье, перепугалась и стала звонить в «Скорую». Вышел Валентин, вызвался ехать вместе с Сашкой, хмурился, сочувствовал, говорил какую-то ерунду, вроде «Терпи, казак, атаманом будешь», и от его прибауток Сашке было стократ хуже.

    «После приятной юности, после тягостной старости нас возьмет земля... » Хорошенькое начало!

    Vita nostra brevis est,
    Brevi finietur;
    Venit mors velociter,
    Rarit nos atrociter,
    Nemini parcetur!

    Этот куплет она не любила особенно: в нем всем обещалась скорая смерть, которая не щадит никого. Vita nostra... «Жизнь мы краткую живем, призрачны границы... » Может быть, средневековым студентам было пофиг, мрачно думала Сашка. Может, если бы я сейчас слушала «Гаудеамус» дома, в нашем универе, мне тоже было бы пофиг, и я бы ни о чем таком не думала. Но я в Торпе.

    — Слушаем меня, студенты, — все так же негромко продолжал Портнов. — Вы находитесь в начале пути, на котором от вас потребуются все ваши силы. Умственные и физические. То, что мы будем изучать, дается не каждому. То, что оно делает с человеком, выдерживает не всякий. Вы тщательно отобраны, у вас есть все данные для того, чтобы пройти этот путь успешно. Наша наука не терпит малодушия и жестоко мстит за лень, за трусость, за малейшую попытку уклониться от полного овладения программой. Понятно?

    — Мира, каким вы его видите, не существует. Каким вы его воображаете — не существует и в помине. Некоторые вещи кажутся вам очевидными, а их просто нет.
    — Вас тоже нет? — вырвалось у Сашки. — Вы не существуете?
    Портнов снял с нее платок. Под его взглядом она растерянно заморгала.
    — Я существую, — сказал он серьезно. — Но я — совсем не то, что вы думаете.

    — И ты можешь управлять несчастными случаями? — продолжал Костя. — Люди заболевают, умирают, попадают под машины...
    — Тот, кто управляет парусом, управляет ветром или нет?
    — Дешевый софизм, — вставила Сашка.
    — Все дело в том, — Коженников мельком на нее взглянул, — какой случай считать несчастным, а какой — счастливым. А этого, ребята, вы знать никак не можете.

    — А что это за монеты? — спросил Костя.
    Коженников рассеянно сунул руку в карман. Вытащил золотую кругляшку. Мелькнула такая знакомая Сашке округлая, «объемная» фигура.
    — Это всего лишь слова, которые никто не сказал и уже больше никогда не скажет.



    — Самохина, показав отличный результат, получает индивидуальное практическое задание. Слово — серебро... а все ваши слова — вообще полова, мусор, не стоящий воздуха, потраченного на их произнесение. Молчание... Молчание — что, Самохина?
    — Золото, — выдавила из себя Сашка.
    — Золото. С этого момента ты молчишь, Самохина. Это упражнение должно активизировать некоторые процессы, которые наметились, но идут пока вяло... Ты не говоришь ни слова ни здесь, ни на улице, нигде. Я запрещаю.

    Она ощущала себя дирижаблем, полным мыльных пузырей. Пузыри — ее несказанные слова — поднимались в горлу и лезли наружу, нависали на языке, как неумелые прыгуны на трамплине. И лопались, оставляя горькое послевкусие. Ни одно слово не оказалось достаточно прочным, чтобы преодолеть барьер, вырваться и полететь.
    «Ваши слова — полова, мусор... » Портнов был прав, понимала Сашка. Слова не имели значения. Взгляд, интонация, голос — все эти тоненькие ниточки, направленные в космос антенки сообщали окружающим о равнодушии или сочувствии, о спокойствии, нервозности, любви... Не слова. Но без слов было тяжелее.

    «... понял, о чем говорят облака на небе... Ему показалось, что и сам он — слово, произнесенное солнечным светом... »
    Библиотекарша, явившаяся запирать зал, застала Сашку в прострации над раскрытым учебником.

    А представить этого нельзя. Все равно что видеть закрытую дверь одновременно с двух сторон. Находясь и внутри, и снаружи.

    Отчаявшись, Костя сунул ладонь под резинку. Сашка выгнулась на постели дугой, подсознательно следуя подсказанной кем-то схеме. Еще в школе одноклассницы уверяли друг друга, что женщина в постели должна быть страстной, а значит, вот так выгибаться...
    Костя уже расстегивал на Сашке джинсы. Это было жутко и завораживающе. Это было прекрасно и стыдно.

    — Дело житейское, Саша. Не хотите учиться? А чего вы хотите? Загляните себе в душу и поймете: хочется вам в основном гулять и развлекаться. Любая учеба — принуждение. Любая культура — принуждение, увы. Вы внутренне незрелы, поэтому вас надо заставлять, и заставлять жестоко. Вот вы все ненавидите Фарита... а, в общем-то, зря.

    Сашка спустилась с дерева. Осторожно пересыпала вишню из корзинки в ящик. На всякий случай прикрыла ягоды куском полиэтилена, валявшимся тут же, в траве.
    Потом легла на спину и стала смотреть вверх. По всему саду стояла тишина, как на занятиях у Портнова; листья замерли. Сашка глядела перед собой.
    Был тонкий слой нагретого воздуха вокруг ее лица. Выше был другой слой, в котором вертелись мухи. Еще выше — густая крона вишни; Сашке она показалась прозрачной. Дальше — застывшие громады воздуха, выше — толстый слой облаков. Выше, еще выше, стратосфера...
    Облака завернулись воронкой, и одновременно Сашка упала в небо. Ей уже случалось этого бояться. В детстве, на пригородной базе отдыха, на лугу, она вот так же лежала и смотрела в небо и боялась в него вывалиться.
    Теперь это произошло.
    Ветер сорвал полиэтилен с ящика, и вишни глянули изнутри множеством темных глаз. Сашка увидела себя с их точки зрения; картинка то дробилась, то вдруг собиралась воедино, и тогда возникал стереоэффект.
    Ее подхватило, как воздушный змей, и потянуло вверх, причем тело, брошенное на траве, оставалось неподвижным. Нить, соединяющая ее с этим якорем, помогала летать и не давала улететь далеко. Она почувствовала деревья, как свои руки, а траву — как свои волосы. Ударила молния, полетели оборванные листья, и Сашка засмеялась от счастья.
    Она ощутила себя словом, которое сказал солнечный свет. Она высмеяла страх смерти. Она поняла, зачем родилась и что именно ей следует сделать в жизни. Все это случилось, когда молния еще была на небе — белый зигзаг.
    А потом хлынул дождь, и она пришла в себя — мокрая насквозь, в прилипшей к телу футболке, из-под которой кокетливо и жалко просвечивал кружевной лифчик.

    Совершенно ясно было, что группа полностью в сборе, но перекличка продолжалась, торжественная, как ритуал. Сашка глубоко дышала. Сам запах института, свежей краски, известки, пыли, липовых листьев за окном напоминал ей и подчеркивал: она жива, ее жизнь насыщена и ярка, все вернулось на круги своя: сентябрь, учеба, первая аудитория, солнечный свет.

    — Вижу, вы славно отдохнули, — Портнов прищурился. — Выглядите, как после дорогого курорта.
    Женя не смутилась. За прошедший год она здорово повзрослела, из девчонки-замухрышки превратившись в сексуальную пышную барышню. Школьные косички остались в прошлом: летом Женя завела себе короткую модельную стрижку. Загар на ее лице сочетался с нежнейшим румянцем, и, сидя рядом с Костей, она поглядывала на Портнова почти без боязни: красива, мол, сама знаю, ну и что?

    Сашка обернулась. Группа «А» второго курса смотрела на преподавателя; кто-то сидел, скособочившись. Кому-то трудно было сфокусировать взгляд. Кто-то подергивался, кто-то хихикал. Сборище уродов.
    — Деструктивный этап у многих из вас еще не завершен, — сказал Портнов, будто отвечая на ее мысли. — Что совершенно ожидаемо при вашей лени и несобранности. Напоминаю: только тот, кто будет прилежно учиться, быстро и легко войдет в норму... в то состояние, которое кажется вам нормой на данном этапе. Напоминаю: спиртное в общежитии запрещено. Первокурсники, конечно, будут пить, и на первых порах их не станут за это наказывать. Но если я увижу у кого-то из вас в крови следы алкоголя... Я не говорю «наркотики», потому что тот из вас, кто хоть травку покурит на данном этапе обучения, — обречен... Если я найду у кого-то в комнате спиртное, я сделаю так, что вас тошнить будет до старости при одном упоминании о водке. Ясно? Есть вопросы?

    С этого момента ей стало понятно мамино состояние, и стало понятно, почему тема «наркотиков» и Сашкиных измененных реакций не получила развития. Сашка понятия не имела, как бы она выкрутилась, вздумай мама припереть ее к стенке: чем вы там занимаетесь в этой Торпе?! Но маме было не до того. В ней рос ребенок, и именно ему, неродившемуся, а не взрослой Сашке, предназначалось ее внимание.
    Сашка думала так, понимая, что несправедлива. Мама не была равнодушна к ее судьбе. Мама рвалась между новой семьей и Сашкой, и Сашка рвалась пополам: ей страшно хотелось, чтобы мама освободила ее от Торпы. Она прекрасно понимала, что это желание неосуществимо и преступно. Она боялась, что мама однажды докопается до правды и возьмется Сашку вызволять — и погибнет в этой борьбе, потому что в схватке с Фаритом Коженниковым у нее нет шансов...

    Она ушла в свою комнату, села на диван и, опустив руки, ясно представила себе, что ничего привычного, доброго, старого уже больше не будет. Когда она приедет домой в следующий раз... Если приедет... все сделается по-другому. Начнется новая жизнь, новое детство. Сашкина комната преобразится, и память, слежавшуюся вместе с пылью на книжных полках, вытянет сквозняком в окно. Да, Сашка эгоистка, она привыкла, что мама принадлежит только ей; сперва появился Валентин, теперь придет кто-то третий и полностью завладеет информационным пространством этого дома. А Сашка будет там, на периферии, медленно превращаться в другое существо. Непонятное. Возможно, смертельно опасное. Будет превращаться и молчать. И хорошо еще, что у мамы есть Валентин и будет ребенок, потому что девочки, которая родилась и выросла в этом доме, больше не существует...
    Сашке сделалось жалко себя. Но она обнаружила — без удивления, — что не умеет плакать.

    — Вам кажется, что вы материальны, Саша?
    Вопрос был задан таким снисходительным, таким небрежным тоном, что Сашка невольно хлопнула глазами.
    — А разве нет?
    Горбун улыбнулся. Он сидел за преподавательским столом, перед ним лежали журнал посещений — и CD-плеер. Сашка когда-то мечтала иметь такой.
    — Да, — кивнул Николай Валерьевич. — На данном этапе вы куда более вещны, чем мне хотелось бы. Три семестра мы будем с этим воевать, три семестра вы будете разрушать свою материальную составляющую и наращивать информационную. Смысловую. Идеальную, если хотите, хотя это слово в данном случае неточно. А мы будем бороться за точность, Саша, нам это очень важно — точность формулировок... ... Вы хотите что-то спросить?
    Портнов никогда не позволял такую роскошь — спрашивать.

    — Вы случайно не знаете... Я... тогда, на зимних каникулах... никого не убила?
    Горбун не удивился.
    — Нет. Кстати, тот эпизод очень характерен... Первый случай в вашей жизни, когда ваша информационная составляющая серьезно надорвала материю. К сожалению, бесконтрольно, спонтанно и очень опасно. Вы переживали?

    Взгляды первокурсников служили ей зеркалом. Она видела свое отражение в чужих глазах: изломанная, полностью погруженная в себя. Иногда замирающая на середине движения. Отрешенная. С пугающим пристальным взглядом. Они смотрели на нее, не умея скрыть страх — и порой отвращение.

    — Саша, это делается не так, — ласково сказал горбун, снимая с нее наушники. — Вы не должны сопротивляться. Вы должны впустить и пропустить через себя. Потихоньку, не сразу. Без этого первого шага мы не сможем сделать второй, потом третий. А их впереди тысячи. Вот у нас прошло занятие впустую, экзамен стал ближе на один день, кто знает, может, этого дня как раз и не хватит для полной подготовки?

    — Итак, смысл — это проекция воли на пространство ее приложения. Он не абсолютен и зависит от выбора пространства и способа проекции. Самые талантливые из вас еще на первом курсе, работая с текстовым модулем, натыкались на обрывки смыслов. Но первый курс закончился! Теперь вы должны сознательно использовать текстовый модуль в качестве посредника между вами и доступным на данном этапе архивом смыслов. Теоретически вам может явиться что угодно, включая фрагмент наиболее вероятного будущего...

    Летом она не думала о Косте... Вернее, думала только тогда, когда видела его перед собой — такого же солового и отрешенного, как она, Сашка. Тогда ей было не до Кости, она превратилась в лужицу растопленного воска, видела небо насквозь, но не могла пройти в обыкновенную дверь. А первого сентября он сел рядом с Женей, и Сашка решила, что это знак судьбы и думать в этом направлении дальше нежелательно.

    — Николай Валерьевич, — сказала Сашка. — Как вы это делаете? Если сегодня шестнадцатое число, то вы еще не знаете, что случится вечером!
    Стерх рассеянно покачал головой:
    — Сашенька, вы ребенок, выросший в красивой удобной комнате, вы понятия не имеете, что находится за ее пределами, вы думаете, что тиканье настенных часов — неотъемлемая характеристика времени как физического явления... Откройте альбом, и вместе со мной попробуем обработать фрагмент двадцать два.

    Сашка подняла глаза. На кухне громко работало радио, на завтра обещали потепление, снег, порывистый ветер... Сашка подумала, как это здорово — иметь «завтра». Слушать прогноз погоды. Составлять расписание. Отрывать листки на календаре. Множество людей живут так изо дня в день — и даже не осознают своего счастья.

    — Да. Я доволен.
    Стерх не был похож на себя. Куда девался мягкий, немного рассеянный Николай Валерьевич; горбун стоял, хищно подавшись вперед, и смотрел на Сашку, как китобой на лучшего в своей карьере кита. Как кот — на выдающуюся мышь. Как охотник на призовую добычу. А у Сашки не было глаз, чтобы достойно ответить на этот взгляд.

    — Все отражается друг в друге. Помните? Ветер меняет направление, огибая камень, камень крошится, отражая ветер. Хамелеон меняет цвет, отражая листья... Обыкновенный заяц становится белым, отражая зиму. Я отражаюсь в вас, когда вы меня слушаете. Вы сами отражаетесь во многих людях более или менее глубоко. Та Саша Самохина, которую вы знаете, — всего лишь отражение истинной Сашиной сущности. Теперь эта сущность меняется — отражение тоже пытается измениться, но оно материальное, устоявшееся, ему нелегко... Я говорю условно, учтите. В рамках той коммуникационной системы, которой мы с вами сейчас пользуемся, возможны только приблизительные объяснения. Поэтому мы ничего не объясняем студентам, чтобы не сбивать с толку и не тратить времени.

    Представьте себе, что младенец вдруг, за одну минуту, сделался взрослым человеком с соответствующей комплекцией и физиологией. Изменилась его суть. Прежняя форма будет ему мешать, вы не находите? Маленькое тельце, ползунки, памперс... Все это разорвется, выпуская наружу более зрелую особь. Так и в вашем случае, Саша. Содержание ваше меняется, и форма не успевает адекватно реагировать... Отсюда мелкие неприятности в виде чешуи, перьев и лишних рук.

    Сашка пришла в себя уже в коридоре. Ее однокурсники, обезумевшие от радости, играли в «конный бой» — Женя верхом на Косте против Лизы верхом на Денисе. «Всадницы» лупили друг друга тетрадками, свернутыми в трубочку, каждая норовила сбросить соперницу на пол; «кони» ржали, брыкались, по всему коридору стоял топот и смех, Сашка подумала, что средневековый карнавал — мгновенное высвобождение из-под чудовищного гнета — в истеричности своей похож на час, когда зачет по специальности окончательно сдан...
    «О чем поют воробушки в последний день зимы? Мы дожили, мы выжили, мы живы, живы мы!»

    Сашка вытащила плеер, надела наушники и погрузилась в тишину.
    Напряженное молчание, будто в ожидании приговора. Оно может длиться часами, но Сашка уже знала: в ее силах изменить запись на диске. Молчание станет другим. Наблюдатель влияет на наблюдаемый процесс, так когда-то говорил Портнов.
    Чтобы управлять этой силой, нужно впустить ее в себя. Сделать частью себя, присвоить. И только тогда — от ее имени — плести узор Молчания.
    Тишина перед бурей. Тишина на кладбище. Тишина, когда нет слов. Беззвучие космоса. Бесконечное повествование, и тот, кто слушает — одновременно и рассказчик, и действующее лицо, и ухо, и воздух, и слуховой нерв...
    Тысячи людей одновременно задержали дыхание. Что-то случится; Сашка медленно шла вдоль строя влажных кустов, мимо тополей и берез, мимо старой ивы, мимо рябины с остатками ягод на ветках. А справа от Сашки шла по снегу ее тень, держась за тень коляски, ее проекция на мир слежавшихся водяных кристаллов, длинная, голубоватая, включившая в себя цвет неба.
    Предмет и его проекция соединены обоюдной связью. Так когда-то сказал Портнов. Он говорил — «набрасывал», по его собственному выражению, — слова и фразы, порой лишенные смысла, порой банальные донельзя или просто непонятные, Сашка слушала — и забывала...
    А сейчас, на долю секунды, она ощутила одновременно — включила в себя, сделала своей частью — все свои проекции.
    Ее соседка по парте до сих пор помнила слова, сказанные сгоряча когда-то в мае, в самом конце седьмого класса.
    Дерево, которое она посадила четыре года назад, подросло.
    В застывшем бетоне у новостройки остался отпечаток ее подошвы.
    Она отражалась в маме, в Валентине, еще в сотне людей; она отражалась — неожиданно ярко — в Косте. Она была ночным кошмаром Ивана Конева. Она отражалась в судьбе далекого чужого человека — своего отца, который жил на другом конце города.
    И она сама была отражением. Это осознание заставило Сашку распасться на мелкие частицы, а потом снова собраться заново;

    Младенец лежал на спине, закинув на подушку сжатые кулачки, слепив ресницы, полуоткрыв крохотный рот.
    Он тоже был словом. Отзвуком. Материальным воплощением чьей-то короткой просьбы. Сашка не отдавала себе отчет, откуда в ней взялось такое знание; она сделала еще шаг и взяла ребенка на руки.

    — Слушайте, — без долгих предисловий сказал Стерх. — И работайте, хорошо, внимательно, у вас три минуты на обратный переход! Начали!
    И все затопила тишина.

    Наверное, это было похоже на роды; в ту ночь она впервые осознала себя, как сумму информации. Она нашла в себе чужое, и она исторгла его из себя — с кровью, почти вывернувшись наизнанку.
    Она до последнего не знала, восстановится ли ребенок как прежняя личность в прежнем теле. Мама ничего нового во внешности и поведении Валечки не заметила — во всяком случае, в первые минуты. А что будет потом, Сашка не знала.

    Сегодня ночью, слушая тишину в телефонной трубке, она совершила внутреннее усилие, в сравнении с которым все учебные нагрузки казались ерундой. Она снова переступила черту. Еще один шаг в мир, о котором она ничего не знала. Куда ее вели и толкали насильно. И откуда, похоже, уже не было обратной дороги.

    Зачем она подошла ночью к спящему ребенку?
    Почему ей показалось, что она и ребенок — одно и то же? Зачем ей захотелось присвоить его, слить с собой? Почему это так легко у нее получилось?
    И почему она не послушала Стерха, когда тот сказал: «Не советую»?!

    Сашке захотелось петь.
    И еще — захотелось забрать это все себе. Это жемчужное небо. Эту холодную, беззащитную землю. Эти семена глубоко под подтаявшим снегом. Эти холмы...
    Она раскинула руки. Каждое невидимое зернышко в мерзлой земле показалось ей тенью большого, невыносимо огромного слова «жизнь». Каждый корень в ожидании тепла. Каждая капелька влаги. Жизнь, вокруг которой вертится все на свете.
    Которая одна имеет смысл.
    — Мое! — крикнула Сашка.
    Ее крутануло, как щепку в водовороте. Навалилась серая мгла, Сашка перестала видеть поезд, небо и лес. Она рванулась вверх, но марево сгущалось. Тогда, обхватив колени руками, она упала вниз, вырвалась на свет, увидела половину солнца, поднимающегося над гладким горизонтом, и не узнала этой местности.
    Тогда она рассыпалась на буквы. На коротенькие простые мысли. Прошло сто лет, и еще сто лет, и Сашка сложилась снова — в себя.

    — Ты растешь. С опасной скоростью. Растешь, как понятие. Твоя потенциальная сила разрывает тебя на куски... А поскольку ты сама человек невзрослый, твои собственные, еще человеческие конфликты добавляют проблеме остроты... Это пройдет. Надо потерпеть, Саша, взять себя в руки и не делать глупостей…Вы на том этапе, Сашенька, когда вам хочется много, много внешней информации, причем не грубой, потоковой, а организованной, тонко структурированной. Вам хочется всего, что видят глаза, по счастью, видят они пока не так много... Младенец, да еще родственный, носитель схожих информационных цепочек, — лакомая добыча. Мне нельзя было вас отпускать, Саша, но я не предполагал, что вы уже так сильны.

    Желтая книжонка, напечатанная на плохой бумаге, была ключом, соединяющим воедино обломки многих головоломок. Она сшивала — грубо, на живую нитку — нелегкий опыт, полученный Сашкой во время учебы, и ее собственные представления о мире — изрядно пошатнувшиеся за последние годы.
    Есть вещи, которые невозможно представить, но можно назвать. Получив имя, они изменятся, перельются в другую сущность и перестанут соответствовать имени, и тогда их можно будет назвать снова, уже по-другому, и этот процесс — завораживающий процесс творения — не имеет конца; вот слово, которое называет, и слово, которое означает. Понятие, как организм, и текст, как вселенная.

    — «Что значит имя? Роза пахнет розой. Хоть розой назови ее, хоть нет», — иными словами, суть предмета не меняется от названия. Это житейское заблуждение вроде того, что Земля плоская. Называя предмет, давая ему имя, мы изменяем его. И одновременно мешаем изменяться. Имя — как рогатина, фиксирующая змею на дороге. — Портнов сделал движение, будто прижимая рогатиной воображаемую гадюку. — Между прочим, обратите внимание: противоречивость какого-либо утверждения почти наверняка означает, что оно верно...

    Кроме того, когда я говорю — «дать имя», я не имею в виду ни один из языков, которыми пользуются в быту ныне живущие люди. Я имею в виду Речь, которую вы начнете изучать на третьем курсе...

    Сашка воззрилась на лист: там был изображен округлый знак с аверса золотой монеты.
    — Слово, — сказала Сашка неожиданно для себя.
    — Да, — сказал Портнов. — «Слово». Это первый ваш шаг в мир Речи, он же будет и последним... потому что Слово завязано и закольцовано на себя. Оно в начале и в конце. Вы научились его распознавать на втором курсе, это неплохо, но когда — если — вы научитесь его изъявлять, я скажу, что вы честно заработали свой красный диплом.

    Чья была та любовь, которую она случайно, по глупости, изъявила? Сделавшись конкретной, любовь обрела носителя и предмет приложения... Объект и субъект... Когда Сашка сожгла ее — что случилось с этими людьми?

    Желтая бумага, схемы, схемы, колонки, цифры; Сашка прикрыла глаза. Великолепный муравейник смыслов со всеми его уровнями и связями, векторами, производными многих порядков, кольцами, восьмерками, прямыми, уводящими в бесконечность...

    — Послушай, мне кажется, что я все могу. Я вырвалась из нашего текста и могу посмотреть на него извне. И я вижу — это просто буквы. Каждый человек — слово, просто слово. А другие — знаки препинания.

    — Они за тебя боятся, — пробормотал Коженников. — Но они не знают тебя до конца. Если бы знали — убили, во избежание мировой катастрофы...

    — Сначала я думал, что вы просто зубрилка, — пробормотал Портнов. — Потом я заподозрил, что вы талантливы... Потом я догадался, что вы глагол. Это было, когда вы заговорили. Когда я велел вам молчать, а вы нашли нужное слово очень быстро, чуть ли не за несколько дней... Помните?
    Сашка кивнула.
    — Потом все повисло на волоске, казалось, я ошибся... И Николай Валерьевич ошибся тоже... И вы переродились скачком. Стало ясно, что вы глагол, и возникло сильнейшее подозрение, — Портнов подался вперед, не сводя с Сашки глаз, — что вы глагол в повелительном наклонении. Вы повеление, Саша.
    — Не понимаю.
    — Понимаете, — Портнов сощурился. — Такова наша специальность: ничего нельзя объяснить. Можно только понять самому. Вы повеление, часть Речи созидания... несущая конструкция. Я говорил вам, что вы проекция. Помните? Так вот: вы проекция Слова, которому скоро предстоит прозвучать. И с каждым днем вы все ближе к оригиналу. Вы фундамент, на котором можно построить целый мир. И это нельзя объяснить, Саша, это можно только понять.
    Сашка зажмурилась.
    На секунду перестала думать словами. Казалось, мысли ее — живые существа, похожие на цветных, подсвеченных изнутри амеб.
    — Вы все понимаете, — сказал Портнов. — Вам не хватает опыта и знаний. Второй курс... Едва начали учить Речь... Но вы уже Слово, Саша, Слово, а не человек. Повеление, приказ.

    На конторке лежал проклятый розовый телефон. А вокруг витали, кружились, дразнили проклятые эйдосы; Сашке не нравилось это определение, но другого слова для обозначения вертящихся цветных амеб она не могла подобрать.
    В том только и дело, чтобы правильно изъявить. Все уже есть на свете. Все самое лучшее и подходящее. И счастье. Самое простое, что может быть, — схватить за хвост вот эту золотую амебу и изъявить ее правильно и четко, без искажений. Счастье — то, что чувствует Сашка, когда понимает себя Словом. Счастье — то, что чувствует любой человек, совпавший со своим предназначением.

    — Я человек. Но я глагол, — сказала она вслух.
    Объяснить это было невозможно. Сашка, проучившаяся почти два года, пережившая распад и воссоздание, измененная и изменившаяся, принимала свой новый статус не умом и даже не интуицией.
    Она была, длилась, располагалась в пространстве и времени. Она готовилась прозвучать.
    Реализоваться.

    Во время ночных полетов Стерх не столько учил ее, сколько — она понимала — позволял реализоваться. Надзирал и одергивал — очень тактично; она сорвалась только один раз — поднявшись особенно высоко над Торпой и своими глазами увидев, что город представляет собой фразу, длинное сложноподчиненное предложение, и запятую легко можно переставить.

    Август. Море звезд. Тусклый, припорошенный пылью город внизу. Одна из многочисленных теней Вечного города, который умирает и возрождается каждую секунду.

    Она — Слово; она глагол в повелительном наклонении... еще нет... еще человек... но почему она тогда летает?!
    Улыбка маленького Валечки.
    Он тоже слово. Мама говорит ласково: «Солнышко»...
    А кто-то говорит: «Дурак, сволочь, бестолочь!»
    И будет так.
    А кто-то говорит: — «Вставай! Уже полвосьмого!».
    А кто-то говорит: «Уйди».
    Бывают слова — полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух...

    Я всех вас поздравляю с началом третьего года обучения. В этом семестре мы вплотную подступим к изучению Речи как многоуровневой системы усилий, изменяющих мир либо удерживающих его от перемен.

    На параграфы не было наложено столь строгого ограничения, как на упражнения Портнова и «пробы» Стерха; Сашке позволено было хоть весь учебник прочитать до конца, что она сейчас и проделывала со сдержанным удовольствием. Иногда в такие минуты ей виделся совсем рядом, над головой, красиво изогнутый фрагмент укрывающей планету сферы; серая, дымчатая, она кишела идеями и смыслами, образами, обрывками и целыми впечатлениями. Все было случайно, и все было взаимосвязано, казалось, только протяни руку, возьми свежий смысл, осознай, пойми — и все переменится, мир переменится тоже...
    Отсюда черпают гении, думала Сашка почти без зависти. Сами не понимают, как, интуитивно; руку протяни — и вот она, идея...

    Мама шла по улице Сакко и Ванцетти.

    Два разнополюсных мира сошлись. Торпа, институт, Сашкино перерождение, слова и смыслы. Мама, дом, прежняя человеческая жизнь. Они, прежде никогда не соприкасавшиеся, наложились теперь друг на друга, и у Сашки ломило виски при мысли, чем эта встреча может закончиться.

    Это всего лишь страх, Саша. Генерал-страх. Император-страх, формирующий реальность...

    — Страх — проекция опасности, истинной или мнимой. То, что ты носишь на шее, — фантомный страх, привычный... знаешь, как привычный вывих. Ничего не случилось. Но ты веришь в беду, и потому ты пережила эти минуты, как настоящую трагедию.

    — Это Слова, они должны реализовать свое предназначение.
    — А другие люди? Они...
    — Разные. Предлоги, союзы, междометия... грязные ругательства, — Коженников улыбнулся. — На каждом человеке лежит тень слова, но только Слово целиком, четко впечатанное в ткань материального мира, способно вернуться к своим истокам, дорасти от бледной проекции до подлинника.

    — Время — понятие грамматическое, это ясно или надо объяснять?
    — Ясно.
    — Прежде, чем начинать манипуляцию со временем, следует поставить якорь. «Сейчас-тогда»… Якорь перейдет в состояние «тогда», как только вы измените грамматическую конструкцию. Кроме основного вектора — прошлое-будущее, — вы должны учитывать общую продолжительность действия, периодичность действия, завершенность или незавершенность действия, отношение начала и конца действия к точке «сейчас»... Обратная перестройка чуть сложнее, поплавок меняет цвета... Сейчас-тогда... Осознайте.
    — Я поняла! Я... попробую... Это было, длилось, повторялось, закончилось... закончилось. Сейчас.

    Два глаза нужны человеку, чтобы точно определять расстояние до предметов. Две точки зрения, образующие угол. Так говорил на занятии Портнов; ваша проекция на ближайшее будущее и ваша проекция на ближайшее прошлое посажены ближе, чем глаза на лице, но они придают устойчивость вашему личному времени. «Был» и «буду» — две опоры, две ноги, при ходьбе вы можете переносить центр тяжести чуть вперед или чуть назад...

    — Язык созидания не знает грамматического времени. В нем существует одно только наклонение — повелительное. Первая производная от созидания использует сослагательное наклонение. Вторая производная — повествование.

    Имена — кирпичи созидания. Глагол — побуждение строить, воля в чистом виде. Импульс. Концентрированное действие. Глагол может вытащить имя из небытия, а может погрузить обратно одним повелением. Все глаголы, каких я знал, были эгоцентричны, самовлюбленны и нацелены на успех... на созидание любой ценой.

    Портнов носит джинсы и свитера. У него светлые волосы с проседью, очки с узкими стеклами, голубые холодные глаза. Он не очень приятный человек, он бывает грубым; Сашка никогда не воспринимала его как мужчину, никогда не задумывалась, есть ли у него семья, жена, любовница, дети. Портнов был преподавателем, погонщиком, дрессировщиком, Портнов был Портновым.
    То, что сидело сейчас перед Сашкой, не было человеком. Более того — никогда не было человеком. Впервые в жизни Сашка увидела — осознала, поняла, — что такое «овеществленная функция».

    И заново увидела его: волосы собраны в «хвост» на затылке. Серый свитер с голубыми полосками. Внимательный взгляд поверх стекол.

    — Ты только сейчас увидела? — удивился Портнов. — Ты изъявляешь сущности, считываешь сложнейшие информационные построения, а меня увидела только сейчас?

    Воспоминания — проекция событий.

    — Эмоциональная память, — пробормотал Портнов. — Ты уже бабочка, но пытаешься ползти. Вспоминаешь, как была гусеницей... Самохина, возьмите себя в руки. Мы теряем время, а занятие — не резиновое, верно?

    Вот они разговаривают, едят и пьют. Они еще почти совсем люди, психология у них человеческая, и тело тоже. Со временем, в процессе обучения, они вылезут из человеческой кожи и станут Словами, орудиями Речи, костями и сухожилиями сложнейшего текста, который называется действительностью. Слова не знают ни страха, ни смерти. Слова свободны и подчиняются только Речи. А Речь — Сашка знала! — средоточие гармонии.

    — В процессе его выполнения вы закончитесь, как человек, и начнетесь, как Слово; вы первый раз прозвучите, мои дорогие, а это дорогого стоит.

    — Вы не должны обращать внимания на резкие перемены вашего состояния, времени, пространства, внешних и внутренних условий. Это будет встряска, это и должна быть встряска, так себя и готовьте. Субъективное время экзамена может разниться от минуты до нескольких часов, иногда — больше. Не пугайтесь, если все случится быстро. Не бойтесь, если вам покажется, что экзамен затянулся. Помните: цель экзаменационной комиссии — помочь вам, а не завалить. Помните и другое: второй попытки не будет.

    Утоптанный снег, краснощекие покупатели, дети с санками — небольшая оживленная толпа...
    — Они все слова, — сказал Костя за Сашкиной спиной. — Все люди были кем-то когда-то произнесены вслух. И продолжают говорить слова, понятия не имея об их истинном значении.

    Если она и жалела о чем-то — так это о словах, не сказанных вовремя. И особенно о других, сорвавшихся с языка.

    — Ты — любимое орудие Речи. Звучи!
    Сашка вздрогнула от силы этого приказа.
    — Нет. Потому что для меня любить означает бояться.
    Там, в актовом зале, с экзаменаторского стола сорвался графин.
    — Я прозвучу, и страх прозвучит во мне — в Первом Слове. И вся любовь, которую я несу, навсегда будет отравлена страхом. Я отказываюсь...
    Разлетелись осколки стекла.
    «Слово сказано ».
    «Конец. Она провалила ».
    «Она провалилась ».
    «Неуд ».
    Пустое темное пространство вокруг Сашки загорелось множеством звезд, и звезды обернулись золотыми монетами. Тусклые, тяжелые, они хлынули и затопили, грозя захлестнуть с головой.
    — Я отказываюсь бояться!
    В этот момент она прозвучала и поняла, что звучит.

    — Не бойся.
     
  2. Lilja

    Lilja Зоопсихолог

    Ей снился Захар. Он сидел в подземелье, заваленном золотыми монетами с округлым знаком на аверсе. Во сне он увидел Сашку и обрадовался ей. "Ты тоже здесь? Здорово... Мне скучно одному. Я сижу здесь тысячу лет и чищу слова от налипшей грязи. Помоги мне."
    И Сашка села - во сне - рядом с Захаром, взяла у него из рук маленькую влажную тряпку и принялась чистить одну за другой тусклые монеты. "Ноль" на аверсе менялся от ее усилий на пятерки, десятки, восьмерки, а когда восьмерки валились на бок - Сашке виделся знак "бесконечность"...
    "Давно ты здесь?" - спросила она у Захара. А тот ответил: "Здесь нет четвертого измерения. И третьего нету тоже". И Сашка увидела, что и монеты, и Захар, и она сама нарисованы на плоскости, и время на картине не идет...
    Она проснулась, когда было уже темно. За окнами валил снег. Где-то на Сакко и Ванцетти поскребывала лопата дворника.
    До экзамена оставалось меньше суток.
     
    Гесер нравится это.

Поделиться этой страницей